Трансграничные мигранты в современной России: динамика формирования стереотипов

В.И. Дятлов¹
(Опубликовано в книге: Миграции и диаспоры в социокультурном, политическом и экономическом пространстве Сибири. Рубежи XIX-XX и XX-XXI веков / науч. ред. В.И. Дятлов. Иркутск: "Оттиск", 2010. с. 451-484)

Современные масштабы притока и роль в экономической жизни трудовых трансграничных мигрантов — принципиально новое явление для России. Она постепенно становится страной мигрантов, приобретает новое качество. Это не просто неизбежный, жизненно необходимый, но и болезненный, конфликтный процесс. В страну приходят новые люди, формируется новое качество «старых», возникают новые группы в сложной и динамично меняющейся палитре общественных отношений. Стремительное и неожиданное появление нового элемента в культурной, этнической, социальной картине мира неизбежно нарушает прежние равновесия, формирует почву для появления сложнейших проблем и конфликтов.

Это ставит перед государством и обществом принципиально новые и очень сложные проблемы. Чрезвычайно важно, в частности, оценить факт присутствия мигрантов и выработать стратегию и практики отношения к ним, модели собственного поведения. И за два прошедших десятилетия не просто миллионы людей пришли в движение — сам факт такого движения тоже вошел в сознание людей. Идет интенсивный процесс осмысления и оценки феномена в общественном сознании с тем, чтобы заполнить это «белое пятно» в радикально трансформирующейся «картине мира».

Процесс осмысления и выработки отношения происходит на раз­ных уровнях: в обыденном сознании, в идеологической и политиче­ской сферах, в научных исследованиях. Между этими уровнями нет непреодолимой границы, идет активный процесс взаимодействия, взаимовлияния. Действует эффект сообщающихся сосудов. Самый яркий пример — гигантское количество геополитических «исследований», где задачи чисто научные, эвристические, оттесняются на второй план идеологической оценочностью и целеполаганием.

Эти процессы чрезвычайно важны — ибо от того, как будет осмысливаться роль и место мигрантов в обществе, во многом зависит траектория развития России: характер и темпы ее экономического развития, уровень конфликтности, социальной и политической стабильности, характер политического режима.

Одной из стратегий осмысления проблемы и выработки отношения к ней становится мигрантофобия. Мигрантофобия — неизбежная составная часть адаптационной реакции принимающего общества. Она стремительно и мощно вошла в уже существовавший ксенофобский комплекс, придала ему новое качество и размах. Иногда она принимает форму прежде существовавших этнических, расовых или культурных фобий, часто и рассматривается в таком качестве. Однако в качестве «чужаков» могут восприниматься не только представители этнически или культурно иных групп. Галина Витковская убедительно показала существование мигрантофобии в ее «чистом виде» - как реакцию отторжения, оценки в качестве «чужаков» русских вынужденных переселенцев и беженцев русским же принимающим обществом².

Неизбежный и необходимый механизм подобной работы — формирование стереотипов. Стереотип — это, прежде всего, выработка отношения. Не столько эвристический, сколько оценивающий взгляд и способ упорядочения социальной информации. Это сфера априорного до/вненаучного знания. Поэтому по условию стереотипы не нуждаются в критике источников, в верификации, во внутренней логике и непротиворечивости отдельных постулатов. Но именно они, а не позитивное научное знание формируют отношение общества и властей к процессу миграции и к мигрантам. Отражая преобладающее пока отношение к мигрантам, стереотипы структурируются по преимуществу вокруг ксенофобских комплексов.

Стереотипы — это сложная система, развивающаяся во времени и пространстве. Поэтому так важно посмотреть на них изнутри, постараться увидеть, как они меняются, каковы их региональные варианты, как воспринимаются и оцениваются мигранты из разных стран. Правомерна гипотеза о том, что стереотипы на их счет могут в чем-то совпадать, а в чем-то и отличаться. Принципиально важно посмотреть, какую роль в их структуре играют категории, относящиеся к этнической сфере («китаец», «таджик», «киргиз», «узбек», «казах»), какую — к политико-правовой («гражданин КНР», «гражданин Таджикистана» и т.д.). Как это соотносится с категориями миграционной ситуации («мигрант», «трудовой мигрант», «гастарбайтер»). Как часто и в каком контексте используется лексика, насыщенная оскорбительными, негативными или иронически-саркастическими коннотациями.

Этому может помочь изучение генезиса их формирования, процесса использования как соответствующего наследия советской эпохи (узаконенного и привычного «национального дискурса», комплексов «иностранца», «торгаша», образа «кавказского торговца»), так и освоения новых слов и новых смыслов («гастарбайтер», например).

Такая постановка задач не предполагает каких-либо количественных оценок, изучения масштабов распространенности и интенсивности стереотипов. Это задачи преимущественно количественной социологии.

1. «...из какого сора...». Вклад советского наследия

Важную роль в понимании стереотипов, их содержания и оценочной насыщенности может сыграть изучение их генезиса, описание «исходного материала» для такого процесса. Феномен массовой трансграничной миграции и массового повседневного, рутинного общения с мигрантами нов для российского общества, соответственно — новы и стереотипы. Однако мало что возникает на пустом месте, массовое сознание инертно и предрасположено пользоваться имеющимися образцами, стереотипами и моделями для осмысления нового, для встраивания новых феноменов в сложившуюся картину мира. Исследовательская гипотеза состоит в том, что осмысление нового феномена, его стереотипизация велись не на пустом месте. Активно использовался исходный материал прежнего опыта, новое явление осмысливается с позиций старого опыта, новые стереотипы и фобии прорастали из старых. Поэтому так важно осмысление традиции.

Традиции как дореволюционной, так и в первую очередь советской — учитывая длительность советской эпохи, когда сменилось несколько поколений, а также произошло истребление целых социальных слоев и профессиональных групп, являвшихся носителями традиции дореволюционной. В контексте изучаемой проблемы советская эпоха породила беспрецедентные потоки внутренних миграций и беспрецедентную же закрытость от миграций внешних.

Это породило и специфический набор стереотипов и фобий. Тем более, что их формирование было в значительной степени результатом целенаправленной и интенсивной политики власти. Для закрытого советского общества ксенофобии играли фундаментальную роль в качестве инструмента идеологической, политической мобилизации и контроля со стороны властей. Они несли огромную консолидирующую функцию и операционально использовались в этом качестве. Власть приобрела огромный опыт и профессионализм в деле сознательного и целенаправленного регулирования и формирования этой сферы общественного сознания. В качестве механизма психологической компенсации они были необходимы и населению, обычному человеку. Поэтому генерирование их шло и сверху, и снизу. Иногда это было движением в одном направлении, иногда в разных.

Гигантскую роль в жизни советского общества играл «образ врага»³. Собственно, без «врага» и его образа оно существовать просто не могло как общество мобилизационного типа. Мобилизация непредставима без врага, который и является ее главным оправданием, легитимацией.

Враг, как известно, бывает внешний и внутренний. Традиционно власти выстраивали процесс их поиска и конструирования на «классовом» поле, предлагая в качестве мобилизующего и сплачивающего инструмента «классового врага». Сформировался комплекс «пролетарского интернационализма» — до войны мощный и действующий, после нее — выхолощенный, ритуальный, но важный как часть традиции, как одна из основ легитимации политического строя и режима. Даже при скептическом к нему отношении среди элиты, он должен был учитываться. Этим значительно ограничивалось поле официально признаваемых, созидаемых и разделяемых ксенофобий. За пределами этого поля (а чем дальше к завершению советской эпохи, тем больше эти пределы расширялись) существовала ситуация лицемерного «взаимного подмигивания» (по Д. Фурману)⁴. Поэтому традиционно внутренний враг конструировался на социальном и политическом основании: «кулак», «буржуй», «троцкист», «оппортунист». Позднее — «торгаш», «спекулянт», «тунеядец», «мещанин».

Особого внимания заслуживает массовый и глубоко укорененный комплекс «торгаша». В его формировании и функционировании сомкнулись и дали мощный эффект официальная пропаганда и массовые традиционалистские антирыночные настроения. При всей развитости (особенно в «период застоя») теневых рыночных отношений («черный рынок», «спекуляция», «блат»), многочисленности и влиятельности акторов этих отношений, тотальной зависимости от них практически всего населения, их статус и престиж, место в социальной иерархии (как официальной, так и неофициальной) были крайне низки. Возможностям и богатству «торгашей» завидовали, но к ним самим относились свысока и часто презрительно. Возможно (но это требует отдельного изучения), иным было отношение к торговле и предпринимательству в некоторых национальных республиках СССР, особенно на Кавказе. В целом же господствовало моральное осуждение этих феноменов, совпадавшее с их идеологическим осуждением и правовыми запретами и ограничениями.

«Заграница» была внешним врагом. Но и там преобладал «классовый враг». Это был «мир эксплуатации и угнетения», где злодействовал «Мистер Твистер, бывший министр, миллионер» и прочие «буржуины». И где-то на втором плане страдал пролетариат. В период разрядки и застоя «заграница» стала обретать новые черты и коннотации. Ситуация дырявого «железного занавеса» формировала в закрытом, бедном обществе сложный комплекс вражды и зависти, высокомерного превосходства (идеологического и державного) и неполноценности. Квинтэссенцией этого отношения стала фраза из классического советского анекдота: «заграница» гниет — но как пахнет!». Отсюда — сложный синдром «иностранца». Шла эволюция от «мистера Твистера» и «шпиона» — к «интуристу», сложившемуся в советские времена устойчивому и богатому смыслами стереотипу. «Интуриста» мгновенно отличали по облику, одежде, раскованной манере поведения. Это был «человек с Луны», из другого мира, мира благополучного и вызывающего зависть. Не просто выходец из другой страны, но из другого измерения, другой касты. Обладающий правами и возможностями, несопоставимо более высокими, чем у советского человека. «Хорошо иностранцу, он и у себя дома иностранец», как заметил в свое время М.Е. Салтыков-Щедрин.

Инструментальное использование властью в качестве внутреннего врага этнических групп практиковалось, но в виде исключения. Этого стеснялись. Общеизвестен государственный антисемитизм после Второй мировой войны, стыдливо прикрывавшийся «борьбой с сионизмом». Он опирался на массовые народные настроения, фиксируемые и ранее, но особенно выросшие во время войны. Они были частью низовых ксенофобских комплексов на этнической основе. Кризисные и конфликтные ситуации демонстрировали, что под слоем «пролетарского интернационализма» «залегал» массовый и мощный слой бытовой ксенофобии. Однако в 1960—80-х гг., несмотря на широкое распространение антисемитизма среди правящей элиты, он утрачивает прежнюю роль в массовых настроениях. Ему на смену приходит, условно говоря, антиазиатский комплекс. «Черные», «чернозадые», «чурки», «хачики», «баклажаны» и т. д. — эти оскорбительные эпитеты становятся массовыми и повсеместными. Постепенно на этой базе сформировался синдром «кавказо- фобии», ставший на небольшой, но важнейший по своей значимости для России период 1990-х гг., лидирующим, преобладающим.

Поддержанию и укреплению этностереотипов и этнофобий способствовал ключевой для господствовавшей идеологии дискурс «национального вопроса», «национальных отношений» и «национальной политики». Он воплощался в государственной политике, в практиках обыденной жизни. Через призму «национальных отношений» рассматривалась и расценивалась гигантская совокупность социальных связей и отношений. Чтобы не углубляться в общеиз­вестные вещи, стоит лишь вспомнить о «национальных республиках», «пятом пункте», содержании школьных и вузовских учебных программ. «Национальная политика» была органической и важнейшей частью государственной политики и государственного строительства, а взгляд на мир, на общественные отношения и связи через призму «национального» (то есть примордиально-этнического) — естественной и практически монопольной позицией подавляющего большинства советских людей.

Когда пришло время массовых трансграничных миграций и необходимости сформировать отношение к ним, а значит и соответствующие стереотипы, именно эти блоки стали первоначальным строительным материалом.

2. «Лихие девяностые»...

Это время пришлось на 1990-е гг., которые по своей значимости для России являются целой эпохой. Эпохой слома прежнего уклада жизни и медленного, мучительного формирования нового. Распада прежних идеологических и ценностных «скреп», лихорадочного поиска новых.

Не случайно сейчас активно формируется миф «лихих девяностых» — «великих и ужасных»⁵. Образ «смуты». Он культивируется властями и правящей элитой как оправдание, легитимация «вертикали власти», решающей проблемы стабилизации, наведения порядка, возрождения государства. «Поднимающей Россию с колен».

«Девяностые» уникальны по стремительности перемен, в том числе и в массовом сознании. По концентрации событий, по их динамике и плотности — это действительно революционные годы. Здесь год шел не за два, а за десять. Появлялись новые феномены, приобретали совершенно новое качество старые — было необходимо их осмыслить, для этого и стереотипизировать. При этом ослабевает роль государства как ключевого актора такого процесса. Печальна, например, судьба проекта создания «национальной идеи» усилиями правительственной команды экспертов и по правительственному заказу. Зато радикально вырастает роль масс-медиа, политических группировок и т.д.

Радикально возрастает роль массовых фобий — как инструмента консолидации, переформатирования общества, орудия идеологической и политической мобилизации и формирования нового политического дизайна. Огромное значение в условиях всеобщей фрустрации и распада прежних основ приобретает консолидация вокруг символа «общего врага». А в силу конкуренции стратегий консолидации наблюдается и конкуренция фобий. «Красно-коричневые», «ельциновский оккупационный режим», «дерьмократы», «грабительские реформы», «Чубайс» - этот ряд можно и продолжить.

Огромное значение в этом ряду приобретают ксенофобии. И если образ внешнего врага на некоторое время отступает (наблюдается, например, явный спад американофобии), то радикально возрастает значение и роль ксенофобии внутренней.

Несколько слов о контексте событий. Это фрустрация общества из-за стремительных и во многом катастрофичных перемен — распад СССР, травматические события осени 1993 г. Это разгар кризиса, разложение старой системы отношений, связей и ценностей, крах прежней экономической системы. Первые шаги к выстраиванию новой государственности, новых экономических механизмов, новых принципов взаимоотношений. Начальная стадия адаптации к переменам людей, прежней жизнью к этому не подготовленных. Для многих — огромные материальные трудности и непреложная необходимость искать новые сферы занятости и средства к существованию, то есть проблема элементарного выживания. Это также потеря прежних статусов, утрата ориентиров и ощущения своего места в обществе, общий кризис идеологии и системы ценностей, массовая политизация.

И это — актуализация национальных претензий и конфликтов. Они существовали и в советские времена, однако господствовавший тогда «социалистический интернационализм» делал неприемлемой их открытую вербализацию. Бытовой шовинизм присутствовал, но его часто стеснялись. Говорить публично о национальных проблемах считалось делом не очень приличным, и для большинства советских людей это был внутренний запрет. Теперь же национальные конфликты и противоречия обрели открытый характер, теперь они свободно проговариваются, включаются в контекст политической практики как инструмент мобилизации.

Однако в их конфигурации произошли значительные сдвиги. Сразу рухнул миф об извечности и мощи российского антисемитизма. Это первыми почувствовали идеологи и практики национал-патриотического движения, которые на первых порах сделали на него основную ставку. Масса попыток инструментального использования этого конструкта в целях идеологической мобилизации особого эффекта не принесла. Этот феномен отчетливо фиксируется и анализируется наиболее авторитетными социологическими службами страны⁶. И дело не в массовом отъезде и резком сокращении численности евреев. Есть примеры того, как антисемитизм может существовать и без них. Феномен «антисемитизма без евреев» в качестве «общественной патологии» отмечается А. Умландом и А. Шеховцовым как характерный для многих послевоенных европейских государств. И уж тем более показателен экзотический пример с антисемитизмом в Японии⁷. В постсоветской России евреи перестали восприниматься как группа в массовом сознании — и даже феномен еврея-олигарха (вернее его образ) не смог придать синдрому жизненную силу. Нет группы — нет и коллективной ответственности.

Это, кстати говоря, подрывает логику оригинальной, смелой и потому чрезвычайно спорной концепции Эми Чуа. Эта американка китайского происхождения создала впечатляющую и яркую модель вечного противостояния и непримиримой ненависти бедного большинства и богатых и высокомерных меньшинств, контролирующих рыночную экономику⁸. Как в рамках отдельных стран, так и в мире в целом. Причем в роли господствующих рыночных меньшинств могут выступать, по мнению автора, как традиционные «торговые меньшинства» (типа китайцев Юго-Восточной Азии)⁹, так и российские олигархи-евреи. А по мере глобализации, вся современная Америка (как «global market-dominant minority»).

Зато бурно растет «кавказофобия», элементы которой формируются еще в советскую эпоху. Комментируя проблему антисемитизма в России, главный раввин России Адольф Шаевич грустно отметил: «...сейчас на первое место выходят представители Кавказа. Но нас это нисколько не радует»¹⁰. В силу важности этого феномена ему будет посвящен отдельный раздел статьи. Здесь же важно отметить, что этому способствовало несколько факторов: превращение значительной части выходцев с Кавказа в «граждан ближнего зарубежья», мощный приток оттуда новых мигрантов, их концентрация в секторе нарождающегося легального бизнеса, преимущественно мелкого и среднего. И все это в контексте актуализации национального дискурса, снятия прежних внешних ограничений и внутренних барьеров, существовавших ранее.

Нетрудно заметить, что в этом перечне впервые возникает проблема трансграничных мигрантов. А уж когда одновременно начался мощный и стремительный поток трудовых мигрантов из Китая, острота и значимость проблемы стала очевидной. И необходимость ее осмысления и стереотипизации.

Заграничное происхождение и статус иностранных граждан осмысливался по-разному. По отношению к «кавказцам» он практически не работал. «Ближнее зарубежье» еще несколько лет после распада СССР воспринималось массовым сознанием как продолжение России, но не как «заграница» в ее советском понимании. Поэтому и граждане республик Закавказья никак не подпадали под стереотип «иностранца», тем более «интуриста». Да и не так много россиян в 90-е годы различало этнические и правовые характеристики выходцев с Кавказа, что отразилось и в господстве соответствующей обобщающей терминологии»: «кавказцы», «лица кавказской национальности», «граждане кавказской национальности».

Попытка осмыслить китайских трудовых мигрантов в категориях «иностранцев» также наталкивалась на серьезные ограничения. Мелкие торговцы-челноки, рабочие на стройплощадках и в теплицах, бедно одетые, крестьянского облика и поведения, никак не вписывались в стереотип «интуриста». Дело не в расовых характеристиках и коннотациях — японец уже привычно в эту категорию попадал. Дело в тогдашнем отношении к Китаю и к китайцам — отношении снисходительном и часто высокомерном.

К началу же «нулевых годов» потерял прежнее значение и сам «комплекс иностранца». Он поблек после открытия границ и массового освоения «заграницы», ставшей доступной не только для завсегдатаев Куршевеля и домовладельцев Лондона, но и для демократического туриста в Египте и Турции. Массовый туризм, трудовая и учебная миграция, браки и прочее стали привычными для представителей низшего среднего класса. Теперь уже не вызывают гомерического хохота (и причины такой реакции непонятны новому поколению) слова М. Жванецкого: «в Париж, по делу, срочно». Нет «заграницы», нет «иностранца», нет и соответствующих комплексов. Почти нет.

Намного сложнее обстояло дело с комплексом «торгаша». Происходила чрезвычайно болезненная «сшибка» систем иерархий. В советской системе иерархии ценностей и статусов «торгаш» был внизу социальной лестницы. Теперь он становился хозяином. И этот переход, практически переворот, произошел почти мгновенно. Трудовые мигранты как из «дальнего», так и «ближнего зарубежья», искали применения своему труду в сфере растущей и законной теперь рыночной экономики. Очень многие — в торговле. И все они безоговорочно становились «торгашами» в общественном мнении. Причем не в индивидуальном качестве, а как группа. Это чрезвычайно уязвимая и опасная позиция в обществе, десятилетиями воспитывавшемся в антирыночном и эгалитаристском духе. Верившем в справедливость, необходимость и практическую возможность строительства общества материального равенства. По мере приобщения к рыночной экономике бывших советских людей начинает работать мотив конкуренции. Когда же «торгаши» воспринимаются как представители инородных национальных групп, а сами эти группы — в качестве природных корпораций, частью которых человек является по факту рождения, тогда происходит формирование феномена «торговых меньшинств»¹¹.

В связи с этим стоит вернуться к «национальному дискурсу». Уже отмечалось, что распад СССР, связанные с этим конфликты, формирование многих новых государств на этнократической основе, кризис советской идеологии и идентичности привел к его радикальному усилению — как в массовом сознании, так и в государственной политике. Придаваемое ему значение подчеркивало создание специального министерства и бюрократических структур на местах, интенсивная работа по созданию соответствующих концепций, формирование бюрократических практик и процедур. Масса самых разнообразных проблем и конфликтов переходного периода рассматривалась в качестве национальных, в том числе и новая миграционная ситуация¹².

Однако к концу 90-х гг. после интенсивного использования произошло явное разочарование в «национальном дискурсе», в комплексах «иностранца», «торгаша». И на официальном, и на бытовом уровнях. Они оказались малофункциональными, не были насыщены необходимой энергетикой, плохо объясняли новые феномены миграции. Власти явно потеряли практический интерес к инструментарным возможностям «национальной политики», и ликвидация соответствующего министерства стала событием знаковым. Обывателя же сейчас больше волнует не этническое происхождение, а соответствие или несоответствие «норме поведения». Принципиально важен стиль жизни, манера поведения, способы и механизмы социальной адаптации. Происходит постепенная «приватизация этничности».

Это кажется слишком смелым, возможно, парадоксальным утверждением на фоне бурно растущего национализма. Здесь достаточно посмотреть на энергичную деятельность и немалые ресурсы соответствующих политических партий и организаций, масштаб организуемых ими массовых действий, бесчинства скинхедов, заставляющие предполагать существование националистического подполья, гиперактивность в Интернет. Явно сформировалась массовая база для националистических взглядов, организаций и действий.

Однако можно выдвинуть гипотезу о том, что постепенно меняется основание для стереотипизации, поиска «чужого» и «врага». Формирование стереотипа «таджика» демонстрирует, что происходит эволюция от иностранца и инородца к пришельцу — «мигранту», «гастарбайтеру».

3. «Лица географической национальности». Образ «кавказца» и «кавказофобия»

Как уже отмечалось, «кавказофобия» была наиболее острой и массовой ксенофобией 1990-х гг. Это фиксировали все социологи, причем разных, часто конкурирующих структур и школ. «Основную массу этнического негативизма по-прежнему образуют антикавказские установки», — из года в год констатировали социологи наиболее авторитетного тогда Всероссийского центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ)¹³. Это подтверждалось наблюдениями ученых разных специальностей, об этом постоянно писали журналисты, говорили политики. Напряженность прорывалась серией инцидентов, прокатившихся по всей России. Регулярные погромы на городских рынках стали, по выражению одного журналиста, «национальным видом спорта». И в профессиональные праздники десантных войск рынки закрываются «на санитарный день». А газеты разных направлений пестрят заголовками типа «В хакасском поселке начались "кавказские погромы"», «Погромы выходцев с Кавказа», «В Иванове — расовые беспорядки», «В Саратове тоже разгорается кавказская война», «Граждане "кавказской национальности" могут быть выдворены из Костромы в 24 часа», «Разборки в Приморье», «ОМОН устроил облаву на персики», «Беспредел с помощью законов. Ярославские чиновники успешно воюют с гражданами России из ближнего зарубежья»¹⁴.

Механизм возникновения беспорядков был стандартен. Конфликт на бытовой почве в раскаленной атмосфере неприязни и страха мгновенно перерастал в более или менее масштабное национально окрашенное столкновение. Власти, не имевшие опыта решения подобных проблем, необходимых для этого ресурсов и институтов, занятые массой других задач, отмалчивались. А иногда шли на поводу погромных настроений или провоцировали их. Классический пример — Краснодарский край. Там были приняты местные законодательные акты, прямо направленные против мигрантов с Кавказа¹⁵. Часто и активно обсуждалась в российской прессе политика московских властей, которые ввели особый режим пребывания для приезжих, прежде всего из стран СНГ. Здесь регулярно проводились проверки документов и другие мероприятия, именуемые журналистами не иначе как «облавы», «зачистки». На неофициальном, а иногда и официальном уровнях не скрывалось, что основной их объект — «лица кавказской национальности». Постоянными были жалобы представителей диаспор на дискриминацию, притеснения и унижения со стороны властей, особенно милиции¹⁶. Это приняло такие масштабы и формы, что вызвало официальный протест посла Азербайджана. Он охарактеризовал ситуацию как «жандармский произвол, унижение человеческого достоинства, гонения по этническим признакам»¹⁷.

В этой обстановке приобретал новое качество сформировавшийся в поздние советские годы образ «кавказца» — временного мигранта из советской, но культурно чужой провинции. Человека, активно и успешно занимающегося не одобряемой властями и осуждаемой общественным мнением полулегальной предпринимательской деятельностью. К тому же выделенного обликом, особенностями поведения и бытовой культуры. «Торгаши», «чужие», «черные» (как маркер культурной чужеродности) — вот основные, как видим, негативные составляющие этого стереотипа.

Это был результат массового контакта российского населения с мигрантами с Кавказа. В 1960-80-е гг. оттуда сформировался поток трудовых мигрантов, причем в значительной своей части ускользающий от государственного контроля и регулирования: «шабашники», рыночные торговцы овощами, цветами и фруктами. Они олицетворяли не только иной тип поведения, но и иные мораль и образ жизни, не одобряемые как официальной идеологией, так и общественным мнением. То, что оценивалось как «торгашество». Массовый отдых на Кавказе породил «курортный синдром». Как пишет в своем замечательном исследовании А.А. Цуциев, «тревожный, угрюмый и разбойничий Кавказ, "Кавказ-вызов" уступает место Кавказу курортному, прирученному. Любовник-грузин был последним советским романтическим образом кавказцев, уже почти целиком анекдотическим»¹⁸. Подспудное раздражение открыто прорвалось в вызвавшем огромный скандал на заре перестройки рассказе Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии»¹⁹.

Но это было именно раздражение, копившееся тогда у всех и против всех по причине общего кризиса советской системы. Новое качество и размах этой ксенофобии придали 1990-е годы. Именно тогда бытовое ворчанье переросло практически в паранойю. «Кавказофобия» стала предметом научного внимания, хотя и явно недостаточного на фоне масштаба проблемы²⁰. Эта историографическая традиция дает возможность сосредоточиться на некоторых важных в контексте данной работы проблемах.

На причинах накала и масштабов «кавказофобии» в России девяностых, прежде всего. Ключевые опорные точки ее сформировались ранее. Здесь необходимо подчеркнуть, что предметом внимания является именно образ, синдром, а не соответствие его объективной реальности. Выявление соответствия «кавказца» российского массового сознания реальным жителям Кавказа, гигантскому и противоречивому комплексу их свойств, связей и отношений — задача иных исследований. Мало того, есть большие сомнения относительно того, решаема ли эта задача в принципе.

Итак, образ «кавказца». Это «гости», «наглые чужаки», не желающие уважать порядки и обычаи «хозяев». «Торгаши», навязываюшие враждебную систему ценностей. Люди, связанные круговой порукой общинных отношений, несущие поэтому коллективную ответственность. Новое качество этим свойствам придал контекст эпохи. Фрустрация, растерянность и потеря прежних жизненных ориентиров и опор у основной массы населения. Острота проблемы выживания. Неизбежная озлобленность. Поиски того, «кто виноват», острый спрос на «козла отпущения». Национальные конфликты после распада СССР с эпицентром на Кавказе и демонстрируемый там разгул насилия и жестокостей, острое ощущение полной незащищенности человека. Чечня.

Образование новых независимых государств и неизбежное переформатирование представлений о том, кто «свой», кто «чужой». Двусмысленность «нового зарубежья» и его граждан. Они еще не воспринимаются в качестве полноценных «заграницы» и «иностранцев», но уже и не признаются «своими». Более того, распад страны, оцениваемый в метафоре «скандального развода», формирует отношение подозрительности и ревности²¹.

В этих условиях — «залповый» выброс с Кавказа (как российского, так и обретающего независимость) сотен тысяч, возможно, даже миллионов новых мигрантов. Массовая миграция оказалась не растянутой по времени, что не давало возможности постепенной взаимной адаптации. Массовые и повседневные контакты с новыми мигрантами создавали ситуацию острого контраста и конфликта культур, типов и манер поведения — тем более, что облик этой миграционной волны формировали выходцы из традиционалистской деревни. Различия деревенской и городской культур оценивались в привычных «национальных», то есть примордиально-этнических категориях. Ориентация основной массы мигрантов на занятость в мелком и среднем бизнесе, где и без того существовала жестокая конкуренция. Видимый успех некоторых из них, особенно тех, кто занимался предпринимательством в советскую эпоху и приобрел в результате заметные стартовые преимущества: деньги, связи, опыт и психологию. Сознательное формирование из выходцев с Кавказа «образа врага» частью элиты, причем не только той, что относила себя к национал-патриотическому идейно-политическому лагерю. Хотя на первых порах этот ксенофобский мобилизационный потенциал ими был оценен не сразу, только после разочарования в еврейском, прибалтийском и других объектах.

В силу этих причин «кавказофобия» была неизбежна. Однако не только эти факторы предопределяли кажущийся иррациональным накал и масштабы неприязни и даже ненависти девяностых годов. Причину этого я бы искал в мощном комплексе унижения и страха, в ощущении того, что именно отсюда исходит реальная угроза базовым ценностям и основам безопасности. В образе «кавказца» сконцентрировались все страхи переходной эпохи: чувство беззащитности перед «разгулом рынка», перед массовым индивидуальным насилием, пришедшем на смену насилию государственному, перед распадом прежней иерархии ценностей и социальных отношений. Это был страх людей, лишившихся привычной патерналистской защиты «большого брата». Людей, внезапно оказавшихся в мире, где ранее преследуемые, осуждаемые и презираемые качества и способности (индивидуализм, общинность и общинная солидарность, предпринимательский образ жизни и соответствующие навыки, способности и ценности) оказались ключевым ресурсом для выживания и захвата ресурсов. Обида на бросившее их государство, в которой причудливо сочеталось терпеливое равнодушие к номенклатурной приватизации с бессильной ненавистью к «олигархам» и «Чубайсу».

Я согласен с А.А. Цуциевым: «Сама проблема идентичности возникает лишь тогда, когда народ ущемлен, ослаблен: в паре большинство — меньшинство уделом именно меньшинства является (часто болезненная) рефлексия по поводу своей идентичности и связанной с нею судьбы. Однако в нынешнюю эпоху мы застаем парадоксальную смену ролей. Русское большинство в стране начинает переживать свою идентичность в стиле "minorities-at-risk"». Он отмечает в качестве причины «парадоксальный "центральный характер" расположения Кавказа в России (проявляющийся, в частности, в активности диаспоры, в экспорте в Россию не сырья, а важнейшего символического продукта — территориальной целостности России, даже более того — символов ее состоятельности как государства и нации)»²².

Для простого человека, обывателя, защищенное и защищаемое прежде государством общество превратилось в джунгли. Теперь, когда патерналистское государство фактически исчезло, выживал и добивался успеха тот, кто имел опыт жизни вне или в противостоянии ему. Кто мог использовать ресурс семьи, клана. В чьей культуре сохранились элементы племенной морали: "То, что недопустимо в отношении своих, допустимо в отношении других". Кто был готов и мог явочным порядком присвоить монопольную собственность государства — право на применение насилия. Преимущество теперь было у тех, кто оказался способен лучше и эффективнее мобилизовать и использовать эти ресурсы.

Использование этого ресурса делало «кавказцев» страшным конкурентом в мире российского бизнеса «девяностых». Бизнеса образца 1990-х, основанного на игре без правил, без закона и без государства. В лучшем случае — на понятиях. Но прежде всего, на силе, готовности и умения для ее применения. То, что В. Волков описал в категориях «силового предпринимательства»²³. Ключевой характеристикой образа «кавказца» становится агрессивность и брутальность. Он «торгаш», что уже само по себе плохо. Но в бизнесе он брутальный захватчик и насильник. Для него нет норм, правил, законов и понятий. Он претендует не только на деньги, но и на власть, господство. Претендует, используя силу — физическую и силу денег Мощный фактор силы — опора на клан и племенная мораль это санкционирующая. Это жестокий и беспощадный конкурент, хищник, поджидающий и пожирающий жертву. «Мы» ощущаем себя полем «их» охоты.

Ярко и талантливо это ощущение и этот образ присутствуют в серии «экономических триллеров» Юлии Латыниной²⁴, где видное место занимают чеченцы, «кавказцы» вообще - люди с племенной моралью. И эта племенная мораль — их преимущество и ресурс в мире, где сложился дефицит морали вообще. Важнейшая составляющая этой морали — готовность применить силу к чужаку и пожертвовать собой ради интересов клана.

И хотя чуть ранее я писал о том, что не ставлю задачу соотнести «образ кавказца» с реальным жителем или выходцем с Кавказа, считаю важным процитировать мнение А. Цуциева о том, что «кавказские культуры являются (или конструируются) культурами выраженного мужского доминирования... Сердцевиной этих культур являются маскулинные ценности. Большинство кавказцев в качестве "самых положительных кавказских черт", в качестве того, что "более всего определяет особенность кавказского характера", называют именно мужественность и все, что с ней связано. Большинство русских также указывают на это фокусное, центральное качество. И здесь кавказский автостереотип совпадает с русским восприятием "канонического" кавказского характера». «Агрессивность поведения (либо в явной, демонстративной форме, либо в форме скрытой угрозы или готовности к силовому противоборству) является одним из элементов "настоящего мужского канона". Маскулинность кавказских культур выражается отчасти в том, что агрессивность становится тем стандартом, который сознательно воспитывается, поддерживается во взрослеющих мальчиках»²⁵.

Немного о терминах, которые играли и играют вполне самостоятельную и важную роль в развитии стереотипа, в формировании отношений. С оскорбительными «черные», «хачики», «баклажаны» и т.д. — все понятно и без комментариев. Властно-бюрократический дискурс «отлился» в одиозную формулу «лицо кавказской национальности». Еще в 1994 г. Судебная палата по информационным спорам при Президенте Российской Федерации признала его «некорректным и неэтичным»²⁶. Сейчас благодаря дружному осуждению и массовому ерничанью в СМИ оно почти искоренено. Встречается редко и обычно в ироническом или саркастическом контексте. Словосочетание, изобретенное в советские времена то ли армейскими политработниками, то ли чиновниками лагерной системы или служб МВД²⁷, пытавшимися осмыслить и формализовать в национальных категориях сложнейшую систему социальных отношений и связей, неожиданно для них оказалось перенасыщенным смыслами. Причем смыслами пейоративными. Этому способствовало и наложение значений «лицо — персона» - «лицо — физиономия» и очевидная абсурдность выделения «географической национальности». Все это переводило словосочетание в явно расовое и расистское поле. Хотя, по оценке директора Института лингвистики РГГУ Максима Кронгауза, это был бюрократически-неуклюжий, но все-таки способ снять оскорбительный или просто обидный подтекст при назывании этнонимов. Так же как употребление одновременно возникшей конструкции «лицо еврейской национальности» было способом избежать употребления слова «еврей», которое во времена советского государственного антисемитизма приобретает в глазах многих обидный оттенок.

Широко, но с оттенком его сомнения в политкорректности, употребляется слово «кавказец» (в кавычках и без). Теоретически, оно находится в одном смысловом ряду с «европейцем» например, включая не только географические, но и социокультурные и иногда даже расовые коннотации. Однако слово «европеец» протеста не вызывает и употребляется широко и свободно. С «кавказцем» сложнее... Однако попытки найти адекватную и полностью нейтральную замену пока безрезультатны. Обнадеживает только то, пожалуй, все больше публично пишущих и говорящих людей стали вдумываться в значение слов и, как говаривали в «лихие девяностые», пытаются «фильтровать базар».

В нулевые годы «кавказофобия» меньше привлекает внимание СМИ и исследователей. То есть пишут о ней не меньше и по-прежнему оценивают как основной ксенофобский синдром российского общества. Однако больше по привычке и в связи с явным ростом националистических и фашистских настроений в стране, разгулом связанного с ним насилия. «Кавказцы» из субъекта насилия постепенно становятся его объектом. В любом случае при сохранении массовости чувств неприязни к ним снижается накал чувств. Уже нет того нерва, общественной напряженности и даже истерии, что раньше. Это уже не паранойя, как в девяностые годы.

Главную причину этого я вижу в том, что теперь с этой стороны не видится прямой угрозы базовым ценностям, исчезло или резко уменьшилось чувство прямой и повседневной опасности у обычного массового человека. Резко сократилось преобладавшее раньше чувство унижения. В результате ненависть переходит в равнодушное недоброжелательство. Это следствие ряда важнейших сдвигов в российском обществе. На место войны всех против всех, где сильный пожирает слабого, пришла восстановленная мощь государства. Государство решительно возвращает себе монополию на насилие. Оно — главный хищник и создатель правил игры. Индивидуальный хищник оттесняется на периферию. Закончилась большая война в Чечне. Что еще важнее — она почти исчезла с телевизионных экранов и перестала быть раздражающим фактором. Стабилизировался миграционный процесс с Кавказа. Миграционная волна потеряла прежний «залповый» характер. Следствием стали далеко зашедшие процессы интеграции мигрантов. Они перестают выделяться типом поведения и образом жизни. Все больше выясняется, что тревожили раньше, стимулировали страх и вражду не «кавказская этничность», не облик и не расовые характеристики («черные»), а модель поведения, образ и стиль жизни. И хотя «кавказофобия» по-прежнему оценивается как основная этническая фобия, можно предположить, что она стала старой, привычной формой уже другого феномена — мигрантофобии.

4. Образ китайского мигранта и синдром «желтой опасности»

Внезапное появление массы мигрантов из Китая в начале 1990- х гг. стало для подавляющего большинства россиян абсолютной неожиданностью. Более того — огромным шоком. На протяжении полутора веков российское общество два раза сталкивалось с феноменом теснейшего контакта с Китаем и китайцами через миграции, мигрантов и диаспору. Один раз — в последней трети XIX — первой трети XX в. и второй — в последние двадцать лет. Промежуток был достаточно велик и настолько насыщен событиями и катаклизмами, что китайцы как люди и как проблема были прочно забыты, ушли из общественного сознания. Послевоенные перепады взаимоотношений СССР — КНР (от политики «русский с китайцем братья навек» до вооруженных приграничных конфликтов и подготовки большой войны) остро переживались, особенно жителями Дальнего Востока и Сибири, но именно в контексте межгосударственных взаимоотношений.

Прерывалась интеллектуальная традиция изучения проблемы, масса дореволюционных текстов, оставаясь физически в библиотеках, фактически ушла в небытие. Радикально изменилась идеологическая атмосфера — в том числе и набор фобий. Массовый приток граждан КНР в 1990-х гг. стал событием не просто неожиданным, но абсолютно новым. Старая китайская диаспора, бывшая предметом пристального и, как правило, недоброжелательного интереса и глубокой озабоченности российского общества, при советской власти исчезла, была вытеснена или уничтожена. Этот сюжет ушел на далекую периферию исторической памяти и нынешним поколением воспринимается как совершенно новый.

В процессе двух контактов, каждый раз заново, формировался образ китайских мигрантов. Изначально, пристальный интерес к ним не был ни нейтральным, ни, тем более, позитивно окрашенным. На рубеже XIX—XX вв. крайне немногочисленное, остро ощущающее свою оторванность, незащищенность российское население Дальнего Востока опасалось китайцев, видя в них конкурентов и передовой отряд чужой цивилизации. Власти боялись «китаизации» региона с перспективой его потери для России. Понимание полной зависимости от труда мигрантов симпатий к ним не добавляло.

Это и выстроило структуру образа. Его основными чертами были неприхотливость, непритязательность, минимальные требования к условиям жизни, нищета и антисанитария, заискивающее поведение. Высокая конкурентоспособность за счет сочетания работоспособности, трудовой дисциплины с минимальными требованиями к оплате труда. Культурная чужеродность и стремление ее сохранять, противостояние культурной интеграции в местное общество, сильная связь с родиной, массовидность, общинность, корпоративный дух и взаимопомощь, предприимчивость. Присутствие за спинами мигрантов пока «дремлющего», но обладающего огромной потенциальной мощью Китая, а главное, — неисчислимых миллионов «соплеменников».

В современном образе воспроизводится набор традиционных компонентов — трудолюбие, неприхотливость, адаптивность, предприимчивость. Однако эти в принципе позитивные качества, зачастую окрашены негативно: трудолюбивы — но в ущерб нам, патриоты — значит, нелояльны России, помогают своим — значит, клановые, и опять же в ущерб нам. Это не удивительно, так как оценочность — несущая конструкция образа, который необходим даже не столько как эвристический инструмент, сколько как помощь, опора в формировании отношения.

Массовое присутствие китайских мигрантов не сформировало пока обстановку повседневного привычного, рутинного человеческого контакта с ними. Контакта хотя бы относительно индивидуализированного — через слуг, постоянных и лично знакомых торговцев, через совместную трудовую деятельность. Постоянное общение происходит только через прилавок. А это весьма специфическая позиция, особенно в постсоциалистическом обществе, до сих пор отягченном мощными антирыночными предубеждениями.

Поэтому, возможно, пока нет особого стимула к тому, чтобы формировался индивидуализированный образ китайца. Это кажется странным на фоне огромного количества журналистских публикаций, публицистики, заявлений политических деятелей и чиновников, увеличивающегося числа научных исследований. Китайские мигранты — регулярные герои телепередач, как хроники, так и специальных фильмов. Тем не менее даже в телевизионных видеорядах практически нет лиц. Нет интереса к отдельному человеку, к его лицу, его жизни и судьбе. Есть интерес к функции, к массе.

Поэтому можно выдвинуть гипотезу, что пока в России интересуются не китайцем, даже не китайским мигрантом, а воплощенной в них китайской проблемой. Жизнь пока не заставляет задумываться над тем, кто такой китайский мигрант, какой он. Преобладает другое — сколько их, что несут они нам, исходит ли от них угроза, а если да — то какая. И это относится не к отдельному человеку, а к массе, совокупности. Отсюда абстрактность образа, его схематичность и примитивность. До революции он был все-таки куда более богат, насыщен красками, деталями и подробностями. Тогда были клички «ходя», «китаеза», «купеза» — это обидно, унизительно, оскорбительно, но хоть немного индивидуализировано. Сейчас же — это китайский мигрант, функция, абстракция.

При этих отличиях главное все-таки сохраняется — отношение к китайцам как к массе, массе нерасчлененной и не индивидуализированной. Именно массу опасаются, именно масса, количество лежит в основе различных построений о «демографической экспансии» и «желтой угрозе». Метафора «муравья», столь распространенная до революции, возникает и сейчас — правда, используется реже.

Сместился, однако, акцент при оценке характера групповой лояльности. Во многом это связано с радикально изменившейся ролью Китая. Если на рубеже XIX—XX вв. он рассматривался, скорее, как пространство, а не реальный носитель державной мощи, то сейчас такой взгляд невозможен в принципе. Теперь в построениях идеологов и в массовом сознании это сверхдержава, чья экономическая и военная мощь изначально направлена вовне — хотя бы под давлением гигантского и стремительно растущего населения и общей ограниченности собственных ресурсов. Мигранты расцениваются как абсолютно лояльный и послушный инструмент, щупальце этого государства-гиганта. В построениях рубежа XIX—XX вв. китаец выглядит куда менее этатизированным, растворенным не в государстве, а в группе, в «расе».

Почти вышел из употребления эпитет «желтый», господствовавший и принципиально важный для рубежа XIX-XX вв. Он сохранился в словосочетании «желтая опасность», но скорее в качестве компонента устоявшегося термина. Вряд ли это следствие воздействия политкорректности. Скорее — результат ухода на периферию мощного, возможно, преобладавшего в конце XIX — начале XX в. расового дискурса при анализе социальных отношений и проблем. Расизм, конечно, сохранился, расовые различия фиксируются и реально отражаются на характере человеческих связей и отношений, но массовые представления о непреодолимой пропасти между расами, взгляд на представителей иной расы как на инопланетян, в целом ушли в прошлое. Переход от «желтого» к «китайскому» кажется нам принципиальным отличием в самых фундаментальных характеристиках образа китайца двух рассматриваемых эпох.

Трансформация «желтой опасности» в «китайскую угрозу» не означает исчезновения или ослабления фобии как таковой. Анализ большого количества самых разнообразных текстов дает основание выделить в качестве ее «краеугольных камней» концепты «экспансии», «эксплуатации» и «криминала».

Начнем с «экспансии». Широко распространено представление о китайской миграции как составной части, важнейшем инструменте экспансии как целенаправленного, спланированного и организованного процесса, осуществляемого государством и тотально мобилизованным и организованным через государство населением. Сами мигранты в этой конструкции предстают не отдельными людьми, частными лицами со своими мотивациями и свободой воли и выбора, а неотъемлемой органической частью, «щупальцем» государства.

По целям выделяется территориальная, демографическая и экономическая экспансия.

В этом контексте работает старая и широко распространенная метафора «муравьи»²⁸, подразумевающая массовость, невычлененность, организованность и подчиненность общей воле китайцев. Эта метафора имеет и другое измерение: муравьи — возможно, и разумные существа, но не люди. Они руководствуются не человеческой логикой и моралью, поэтому и отношение к ним может строиться вне этого контекста. Крайнее выражение такого подхода — рассуждения о проблеме китайских мигрантов и китайцев вообще в категориях «биомассы».

«У них есть план». Широко распространен тезис о том, что существует «план» китайских властей по миграционной экспансии в Россию. Он включает в себя систему властной организации, планирования и регулирования. Реализуется через принуждение и стимулы (вплоть до финансового вознаграждения осевшим на постоянное жительство в России мигрантам). Этот тезис широко представлен и в масс-медиа, и в заявлениях чиновников и политиков, и в работах ученых. Огромную роль в формировании этого взгляда сыграла первая, видимо, книга о китайской миграции в современную Россию, выпущенная в 1994 году такими авторитетными экспертами, как Л.Л. Рыбаковский, О.Д. Захарова, В.В. Миндогулов. «Китай, имеющий огромные территориальные претензии к России, всячески стимулирует проникновение своих граждан на ее территорию и создание базы для легального существования. Одновременно экономическая деятельность китайских граждан приносит и колоссальные доходы... Главной целью китайского проникновения в Россию вне зависимости от форм и каналов является интеграция в хозяйственную деятельность, приобретение недвижимости и земли, то есть создание экономических и правовых предпосылок для легального захвата территории... Несмотря на то, что иммиграция китайцев на Дальний Восток России в настоящее время носит преимущественно нелегальный характер, существующая система проникновения обеспечивает процесс оседания и легализации нелегальных мигрантов»²⁹.

«Небольшими группами по сто тысяч человек в каждой». Эта фраза из старых советских анекдотов времен советско-китайского военного противостояния — одна из основ представлений о демографической экспансии. Китайских мигрантов не может быть мало по условию — ибо не может быть мало китайцев вообще. Поэтому при немногочисленности населения России вообще и востока страны в особенности, китайцы просто поглотят местное население и станут большинством. Собственно говоря, уже поглощают. И чем дальше живут носители таких представлений от китайской границы, тем плотнее заселены в их глазах китайцами сибирские и дальневосточные города. Все эти годы самый обсуждаемый миграционный вопрос: «А сколько же у нас в России китайцев?» Точной статистики здесь нет и пока не предвидится. Причины очевидны: нелегальная составляющая, неэффективность госструктур, призванных считать мигрантов, незаинтересованность многих в получении реальной информации. Разброс оценок: от 5—6 млн человек до 300 тыс. в год. Причем максимальные оценки как появились в начале 1990-х гг., так и гуляют неизменно по страницам не только газет, выступлений официальных лиц, но и научных изданий до сих пор. Подсчеты серьезных ученых, утверждения пограничных властей о том, что цифры въезда-выезда расходятся всего на несколько процентов (а значит, и нелегальная составляющая не так велика, как часто считается) просто игнорируются. Многомиллионные оценки численности мигрантов уже «схватились», застыли, легли в основу массы идеологических построений и властных решений. Они подтверждены авторитетом научных и властных экспертов. Они необходимы — поэтому неискоренимы, принципиально выводятся из сферы научного анализа, критики источников, научных процедур работы со статистикой.

«От китайца может родиться только китаец» (популярный писатель советской эпохи П. Проскурин). Частью смертельной угрозы предстают смешанные браки, «брачная экспансия китайцев» — как инструмент демографической экспансии. Особенно угрожающей выглядит стратегия «брачной натурализации», при которой многочисленные нелегальные мигранты (а также их дети и родственники) обретают легальный статус через браки, в том числе и фиктивные. О последствиях этого Л.Л. Рыбаковский и соавторы пишут несколько косноязычно, но совершенно определенно: «Исторический опыт свидетельствует, что специфика населения Дальнего Востока и не менее специфичная политика сопредельных государств, в том числе Японии, на различных этапах развития Дальнего Востока дают реальный шанс на положительный исход этих долгосрочных, хорошо просчитанных акций по естественной ассимиляции населения»³⁰. Имеющиеся подсчеты говорят о ничтожном количестве таких браков, но это не имеет никакого значения для авторов подобных конструкций. Главное же — никто не доказал, что «кровь» лежит в основе культуры, что китайцы не адаптируются и не ассимилируются и что те, в ком течет китайская кровь, по условию «несут в себе мощный ген» «китайскости». Ссылки на дореволюционный опыт здесь не очень корректны, так как подавляющее большинство китайских мигрантов были тогда сезонниками и не обзаводились семьями, не оседали. Значит, и слабо ассимилировались.

«Косовский вариант». Уже в начале 1990-х гг. формируется устойчивый миф о компактных поселениях китайцев на Дальнем Востоке о том, что там есть уже немало населенных мест с преобладающим китайским населением. Чем дальше от Дальнего Востока, тем устойчивее такие представления. Масса вполне серьезных людей пишет и говорит о таких поселениях, как об очевидном и несомненном факте. Не приводя, правда, их названий. А далее выстраивается стройная и леденящая душу картинка того, как эти китайские анклавы вначале потребуют себе автономии, а затем и «воссоединения» с Китаем. Две произвольно выбранные иллюстрации на этот счет. В 1996 году К.Э. Сорокин констатирует в качестве несомненного и очевидного факта «растущую неконтролируемую «ползучую» миграцию китайцев в Россию (их в нашей стране насчитывается до 2 млн человек), образование, особенно на Дальнем Востоке, не подчиняющихся российским законам «чайнатаунов», массовую незаконную скупку китайскими предпринимателями недвижимости к востоку от Урала при бездеятельности местных и центральных властей»³¹. В 2005 г. А. Храмчихин не менее твердо уверен, что «восток России (в лучшем случае пространство к востоку от Байкала, возможно, — к востоку от Енисея, в худшем — к востоку от Урала) за пару десятилетий превратится в гигантское «Косово»... Он будет заселен китайцами и в экономическом, финансовом и административно-политическом отношении станет частью Китая. При этом формально он будет числиться российским (до тех пор, когда в Кремле не появится президент, который отдаст де-юре то, что уже потеряно де-факто), в отдельных гетто будут жить немногочисленные граждане России... В Китае прекрасно видят, что Россия сама сдает свой восток, хотя живет за его счет. В Китае прекрасно знают, что их собственная страна не проживет, не забрав соседние территории. Нация хочет жить и решает вопрос выживания единственно возможным путем»³².

Эксплуатация. Здесь китайская тема вливается в общий комплекс представлений о том, что мигранты неизбежно и автоматически претендуют на ресурсы принимающего общества. Подразумевается при этом, что объем ресурсов изначально неизменен, поэтому появление новых людей автоматически отбирает их у старожилов. В этих рамках стоит лишь перечислить несколько наиболее распространенных клише относительно именно китайских мигрантов:

• они отбирают рабочие места у россиян;
• они вывозят/воруют наш лес, металлы и другие природные ресурсы;
• они вывозят капиталы из России.

Криминал. Не выбивается из общего комплекса миграционных мифов и представление об изначальной и тотальной криминальности китайских мигрантов, как и всех мигрантов вообще³³. Специфика здесь лишь в том, что персонифицируют ее зловещие «Триады».

5. «Таджики» — «гастарбайтеры» и «граждане ближнего зарубежья»

Масштаб притока трудовых мигрантов из Китая и стран Центральной Азии количественно сопоставим. Конечно, при этом есть существенные различия в пропорциях между различными городами и регионами. Первопроходцами, «пионерами» массовой трудовой миграции из Центральной Азии стали жители Таджикистана, таджики по своей этнической принадлежности. Их подтолкнула к этому краткая, но чрезвычайно кровопролитная гражданская война начала 1990-х гг. Массовый поток беженцев (около миллиона человек только для стран СНГ) проложил дорогу для трудовых мигрантов³⁴. Послевоенная экономическая разруха и общая экономическая отсталость создали теперь уже долговременный и мощный выталкивающий фактор. Беженцы органично становились трудовыми мигрантами. Они довольно быстро сформировали миграционную инфраструктуру — от организации трафика до механизма оказания посреднических услуг в российских городах.

Они сформировали и свою «нишу» на рынке труда. В качестве новичков они не могли рассчитывать на стартовые возможности выходцев с Кавказа, которые массово осваивали Сибирь еще с советских времен и накопили значительные материальные возможности, опыт, деловые и социальные связи. Первые же таджикские трудовые мигранты начинали все с нуля, практически на пустом месте. Поэтому они могли рассчитывать только на самые непривлекательные, грязные и низкооплачиваемые профессии и сферы занятости. Служащие, врачи, ученые, преподаватели, квалифицированные рабочие, люди со средним и высшим образованием становились чернорабочими. Таджикский грузчик на рынке, сезонный строительный рабочий-отходник становились типичными, даже знаковыми фигурами. Горожане, люди с образованием и профессией, опытом жизни и учебы за пределами родных мест первыми прокладывали пути, по которым затем двинулись их родственники и земляки.

Через несколько лет, отчасти опираясь на созданную ими миграционную инфраструктуру, пришли в движение жители соседнего Узбекистана, миграционный потенциал которого много выше, чем у Таджикистана. И сейчас во многих сибирских городах (например, Иркутске) они вышли на первое место по числу официально зарегистрированных трудовых мигрантов, опередив ранее преобладавших китайцев.

Первопроходческая роль таджиков, их массовое, повседневное и постоянное присутствие в жизни принимающего общества сформировало «образ таджика». Само это слово наполнилось новыми смыслами. С одной стороны, оно осталось для жителей Сибири привычным этнонимом и обозначением жителя Таджикистана (то, что сформировалось еще в советские времена). С другой — его распространяют теперь на всех выходцев из Центральной Азии, приезжающих в Россию в поисках работы, преимущественно временной, сезонной. Практически оно стало синонимом слова «гастарбайтер», которое стремительно ворвалось в массовую языковую практику и стало общепринятым. Появились устойчивые словосочетания «таджикский труд», «таджикская зарплата». «Работать как таджик». И даже — «работать таджиком».

И причина этого не только в том, что мало кто в принимающем обществе отличает, скажем, таджика от узбека. Теперь «таджик» стал массовой и привычной фигурой, частью обыденной жизни, повседневности. О нем вспоминают, когда необходимо нанять за небольшие деньги человека для временной работы (отремонтировать квартиру, например). Сведения о «надежных таджиках», то есть тех, кто может выполнить работу не просто дешево, но и квалифицированно, без брака, распространяются через неформальные каналы, через знакомых и родственников. Это предполагает личные контакты с мигрантами, а значит, и формирование отношения.

Соответственно формируется и образ, стереотип «таджика». Естественно, это выходец из Центральной Азии, совсем не обязательно собственно таджик. При численном преобладании узбеков, например, они в этом качестве в общественном мнении и сознании практически отсутствуют. Хотя о существовании Узбекистана и узбеков знают, конечно, все. Это ни в коем случае не русский или, по распространенному определению, «русскоязычный». Подразумевается при этом — не европеец. Впрочем — и не кореец. Здесь явственно подразумеваются расовые характеристики, хотя это не вербализируется, а часто не осознается. Впрочем, в ксенофобских текстах слово «черные» употребляется повсеместно.

Иногда за рамки категории «таджик» выводятся этнические киргизы и казахи. Причины могут быть разными. Для формирования образа киргиза (а в России по некоторым оценкам находится около 700 тыс. трудовых мигрантов из этой республики) важно то, что многие из них активно и довольно успешно занимаются торговым бизнесом³⁵. В качестве рыночных торговцев киргизы стали в последние годы заметной частью городских сообществ. На розничных и мелкооптовых рынках многих сибирских городов появились специальные киргизские ряды. Это фиксируется местными жителями и создает стимул для отношения к ним именно как к киргизам. Но когда они занимаются неквалифицированным физическим трудом (особенно в сфере коммунального хозяйства) этого не происходит, здесь они — «таджики».

Отдельная проблема — казахи. Это сюжет важный, главным образом, для Западной Сибири. Там есть классические трудовые мигранты. Но много и коренных жителей (в Кулунде, Горном Алтае). В крупных сибирских городах (особенно Омске) много казахов, осевших там еще с советских времен. Это уже коренные горожане, люди, глубоко интегрированные в российскую культуру, российские граждане³⁶. Это мешает сформировать по отношению к ним единый стереотип и рассматривать их всех через модель «таджиков». В рамках формирующейся в Казахстане постколониальной и постимперской историографической традиции, неизбежно идеологизированной, эта ситуация выражена Г. Мендикуловой³⁷ в том, что она жестко разводит казахов «диаспоры» (то есть мигрантов и их потомков) и казахов «ирриденты» (казахов, живущих вне современного Казахстана благодаря движению границ). Создается классическая идеологема «разделенной нации», подчеркнутая и выбором (чрезвычайно спорным) терминов.

Таким образом, стереотип «таджика» формируется не только, возможно даже и не столько, этническими коннотациями. Принципиально важно, что это трудовой мигрант, «гастарбайтер». Человек не просто приезжий, но временный, «перелетная птица». Этому пониманию не мешает то, что многие мигранты приезжают в одно и то же место на протяжении многих лет, врастают в систему местных социальных связей и отношений. А иногда и остаются здесь жить постоянно, перевозят сюда семью или (чаще) обзаводятся ими на месте. Тем не менее и они наделяются характеристикой временности. Подразумевается также сомнительный статус их пребывания и работы в России («нелегальные мигранты»). Для этого есть серьезное основание, так как до недавнего времени большинство сезонных мигрантов из Центральной Азии не имело разрешения на занятие трудовой деятельностью. После либерализации этой процедуры в 2006 г. их число сократилось, но остается значительным. Когда же степень их интеграции переходит некую грань, они перестают быть «таджиками», хотя их таджикское происхождение и культура вполне осознаются.

В глазах окружающих «таджик» — это человек второго сорта, низкостатусный и бесправный, не претендующий на чье-то место в социальной иерархии, готовый на любой труд, вообще, на все ради заработка. Он даже не внизу социальной лестницы — он вне ее. Еще в 1990-х гг. я слышал от чиновников, занимающихся миграционными процессами, вполне обыденное операциональное употребление слова «раб» по отношению к ним. Так они для себя определяли их статус и место в обществе. Правда, в последние годы слово это, кажется, исчезло из их лексикона.

В основе формирования стереотипа лежит отношение. По сравнению с китайцами, выходцами с Кавказа — в отношении к «таджику» больше отторжения, желания отстраниться, нежели страха. «Таджиков» опасаются только как трудовых мигрантов — конкурентов за рабочие места, другие ресурсы. Но конкурент этот видится слабым. Он не подкреплен мощью державы, энергией, трудолюбием и численностью, чего страшатся у китайцев. Нет у него и приписываемой «кавказцам» агрессивности, готовности и способности применить физическую силу и ресурсы подкупленного государственного аппарата.

Важнейшая компонента растущего мигрантофобского комплекса — обвинение мигрантов в поголовной криминализированности. Пресса всегда находит способ подчеркнуть случаи, когда преступление совершено именно мигрантом. Особенно когда это касается преступлений против личности — убийств, грабежей, изнасилований. Зачастую этим аргументируется тезис о миграционной угрозе. Крайне редки и проходят почти незаметно попытки сравнить уровни и структуру преступности среди мигрантов с соответствующими показателями населения принимающего общества. Как только начался экономический кризис, появилось много алармистских заявлений политиков, журналистов, чиновников о том, что оставшиеся без работы мигранты немедленно переключатся на криминальную деятельность и что Россию ожидает новое «холодное лето 1953 года». Одинокие голоса профессионалов, ставящие такую перспективу под сомнение, тонули в этом хоре. Когда всплеска преступности не произошло, эта истерическая пропагандистская кампания быстро закончилась.

В этом комплексе «криминального мигранта» у «таджиков» имеется особое место. Их обвиняют в обслуживании наркотрафика. В СМИ сложилась устойчивая и прочная смысловая связка: таджикские трудовые мигранты — наркотики³⁸. Нередки попытки увязать трудовую миграцию «таджиков» и угрозу «исламского экстремизма» и «исламского терроризма»³⁹. Пока, однако, это не встречает живого отклика у обывателя.

Страха перед отдельным мигрантом и перед «таджиками» в целом в обществе не сформировалось. Господствует снисходительная отчужденность. Взгляд на них, как на представителей иного мира, «людей из-за стекла». Уже несколько лет мои студенты в рамках учебного курса берут интервью у мигрантов. Получается это у них очень по-разному, но очень многие после этого искренне удивляются: «оказывается, они такие же люди, как и мы». Возможно, что принципиальное и подчеркнутое отчуждение, отторжение — это способ собственной психологической поддержки в ситуации явного и несправедливого неравенства. Способ примириться с существованием рядом «раба».

6. Динамика стереотипизации: от таджика к «таджику», от «этнофора» к «мигранту»

Новая миграционная ситуация в России, несмотря на свою краткосрочность, уже продемонстрировала поразительную динамику. Она проявляется и в развитии стереотипов. Массовый приход новых людей, формирование нового общественного феномена потребовали создания механизма адаптации к этому человека принимающего общества. А это невозможно было сделать без выработки отношения и формирования стереотипа. Мифы и стереотипы так быстро сформировались и так прочно укоренились в общественном сознании по простой и важной причине — они необходимы. Это незаменимый способ определения места новых людей и новых групп в иерархии отношений и статусов. Через них формируется и функционирует модель отношений. Это инструмент идеологической мобилизации и борьбы за власть. Инструмент решения ведомственных, региональных или корпоративных интересов. Но по мере изменения отношения принимающего общества к мигрантам будет меняться и структура стереотипов, интенсивность присутствия в них страхов и враждебности.

Как это обычно и бывает, они формировались первоначально из старых, привычных представлений. Из стереотипов прежних времен и прежних реалий. Важнейшей из них для советского общества и отдельного человека была конструкция «национальности» и «национальных отношений». Привыкнув рассматривать себя и окружающих в категориях, говоря современным языком, примордиальной этничности, этничности, определяемой государством фактически по признаку «крови», и простой человек, и властные структуры распространяли это видение и на формирующиеся потоки трансграничных мигрантов. Принципиально важным был и сам фактор трансграничности, зарубежности мигранта, его вытекающего из этого особого юридического статуса, набора прав и обязанностей. Осмысление этого феномена началось через использование сложившегося в советские времена устойчивого и богатого смыслами стереотипа «иностранца», человека не просто из другой страны, но из другого мира, другой касты.

Два этих стереотипа — «представителя национального меньшинства» и «иностранца» - стали первыми инструментами для понимания и выработки отношения к новому феномену и новой проблеме. Власти стали активно проводить «национальную политику», создавая для этого соответствующие институции и разрабатывая политические декларации и нормативные документы. С начала 1990-х гг. по всей стране идет бурный процесс формирования национально-культурных обществ, затем — национально-культурных автономий. Через сотрудничество с ними власти пытались решать и миграционные проблемы. Однако опыт 1990-х гг. показал им слабую инструментальную возможность подобного подхода.

Стереотип «иностранца» также быстро выявил слабую пригодность для понимания и регулирования миграционной ситуации.

Никак не вписывались китайские «челноки», строительные и сельскохозяйственные рабочие в образ, сформировавшийся при взаимодействии с благополучными, зажиточными и защищенными представителями Запада. Тем более — вчерашние сограждане, а ныне «граждане ближнего зарубежья». Сам этот термин жестко вычленял их из категории «иностранцев» — как «бывших своих», хотя и отделенных теперь границами, но людей своего мира, своего измерения. К тому же открытие границ, массовые, обыденные и повседневные контакты с ранее мифологизированной «заграницей» отодвинули в сторону и сам стереотип «иностранца».

Какое-то время довольно действенным был сложившийся на закате советской эпохи образ «кавказца» — временного мигранта из советской, но культурно чужой провинции. Человека, активно и успешно занимающегося не одобряемой властями и осуждаемой общественным мнением предпринимательской деятельностью. К тому же выделенного обликом, особенностями поведения и бытовой культуры. «Торгаши», «чужие», «черные» (как маркер культурной чужеродности) — вот основные, как видим, негативные составляющие этого стереотипа⁴⁰. По мнению многих представителей принимающего общества, похожие на них обликом, культурой и манерой поведения выходцы из Центральной Азии на первых порах рассматривались и оценивались через призму этого стереотипа.

Распад СССР и неизбежные при этом потрясения и катаклизмы породили потоки беженцев и вынужденных переселенцев и соответствующий стереотип «беженца». Формирование образа «таджика» началось именно через это понимание и отношение.

К началу «нулевых годов» все эти стереотипы советской эпохи и переходного периода себя исчерпали. Они, конечно, не исчезли, но отошли на задний план. Мигранты заняли такое огромное место в жизни российского общества и оказались настолько уникальным феноменом, что это потребовало и собственного, отдельного отношения и стереотипа.

Отразилось это в том, что еще в 1990-е гг. в русский язык и в массовое употребление вошло слово «гастарбайтер». До этого оно употреблялось крайне редко, в качестве термина в специальной литературе. Родившись в Германии, оно, видимо, наиболее полно и адекватно отразило понимание обществом проблемы и отношение к ней. Оно отразило, в частности, радикальный переход от этнического принципа стереотипизации к мигрантскому. Замечательно это сформулировано в заголовке статьи в «Комсомольской правде» - самой многотиражной и читаемой газеты России. «Есть такая национальность — гастарбайтеры»⁴¹. Шумный успех имела книга под названием «Гастарбайтер»⁴².

Из огромной массы самых разнообразных текстов вырисовываются основные черты нового стереотипа. Гастарбайтер — это пришлый, не местный человек, «мигрант», приехавший из-за границы, чтобы работать, заработать деньги и уехать. Его этничность, культура, страна происхождения, его личные качества никого не интересуют. Его присутствие не очень желательно, оно раздражает, но приходится с ним мириться, ибо надо кому-то работать на грязных и низкооплачиваемых работах. Он должен «знать свое место», и место это находится вне социальной иерархии принимающего общества. Чем меньше его видно — тем лучше. Имя Равшан, пришедшее вместе с таджиками, постепенно становится нарицательным и теряет свою этническую привязку. Теперь это имя мигранта, «гастарбайтера», «таджика». Как сказал корреспонденту «Известий» небольшой строительный начальник в Москве, «главное преимущество Равшанов перед Иванами — их можно легко «кинуть»⁴³.

В популярной телепередаче «Наша Russia» два комических «гастарбайтера» «Джамшуд и Равшан» довольно зло и ядовито комментируют текущие реалии российской жизни. И это образы не таджиков (хотя телепередача вызывает большое недовольство в Таджикистане), а именно «гастарбайтеров», людей чужих, пришлых, отстраненных⁴⁴. Эта отстраненность и позволяет им особенно остро увидеть и прокомментировать абсурдность многих привычных «своему человеку» ситуаций. То, что «гастарбайтеры» стали телевизионными героями, тоже говорит о том, насколько их присутствие стало массовым, привычным, а образ - сформировавшимся и общепонятным.

С образом «мигранта», «гастарбайтера» неразрывно связана и мигрантофобия, которая постепенно замещает ранее господствовавшие этнофобии. Как и в странах Западной Европы и США, в массовом и повсеместном присутствии мигрантов многие видят, прежде всего, угрозу размывания «цивилизационных устоев», базовых, основополагающих категорий культуры. Это страх перед тем, что неизбежные перемены, связанные с массовым присутствием культурно чужеродных мигрантов, могут так радикально изменить принимающее общество, что оно исчезнет в своем прежнем качестве⁴⁵. В России мигрантофобия смыкается со страхом перед соседством стремительно развивающегося Китая, который становится мировой сверхдержавой. Страхом перед тем, что китайские мигранты могут стать инструментом реализации геополитических интересов «матери-родины», которая уже в силу роли сверхдержавы подозревается в экспансионизме.

Несколько слов о механизмах и способах выстраивания стереотипов. Один из распространенных способов я назвал бы «пирамидой» — по аналогии с механизмами действия печально памятных финансовых афер. Он опирается на взаимные перекрестные «экспертные оценки» журналистов, чиновников и ученых. Появляется, например, некая информация в газете. Ее воспроизводит (с подтверждающей или даже сдержанно-скептической интонацией) представитель научного сообщества. Получивший «научную санкцию» («ученые пишут...») тезис входит в инструментальный оборот ведомственных аналитиков и чиновников. Авторизированный ими, он используется уже как солидный и надежный источник в научных исследованиях. СМИ тиражируют авторитетные мнения ученых и практиков. И так — по кругу. И каждый новый круг взаимных ссылок делает утверждение все более солидным, непререкаемым: «всем известно и наука подтверждает, что...». Именно так утвердилась в публицистическом, экспертном и даже научном обороте многомиллионная оценка численности китайских мигрантов в России, «сведения» о «китайских анклавах» на Дальнем Востоке или численности смешанных браков с участием китайцев. Широко распространена практика ссылок на анонимные авторитетные источники, введения в научный оборот оценок без описания методик их получения («по нашим подсчетам...», «существуют оценки...»). Для масс-медиа особенно характерно выстраивание вербального и интонационного контекста: кричащие и броские заголовки даже для абсолютно спокойных и нейтральных текстов, использование алармистской («экспансия», «вторжение», «оккупация», «посланцы Поднебесной») или ернически-издевательской лексики.

Широко распространенное явление — спокойное существование даже одного человека в двух абсолютно несовпадающих мирах представлений о проблеме. Типично, когда чиновник, отвечающий за ситуацию с мигрантами, оценивает ее как вполне нормальную в зоне своей ответственности («у нас все под контролем»), но общее положение в этой сфере в стране как катастрофическое. Существует две картинки — одна, опирающаяся на собственные наблюдения и здравый смысл, и вторая - сформированная масс-медиа, заявлениями политиков, чиновников, просто авторитетных людей по описанной уже схеме финансовой пирамиды. Второй доверяют больше.

* * *

Образ мигранта, структура мигрантофобии и ее роль в общественно-политической жизни страны — феномены динамично развивающиеся. И от того, в каком направлении они будут развиваться дальше, во многом зависит общая миграционная ситуация в России, да и основные параметры ее экономического, политического и культурного развития. Это один из самых серьезных вызовов для российского общества, и от характера ответов на эти вызовы будет зависеть его будущее.

¹ Дятлов Виктор Иннокентьевич - профессор кафедры мировой истории и международных отношений Иркутского государственного университета, директор Исследовательского центра «Внутренняя Азия», заместитель главного редактора независимого научного журнала «Диаспоры».
² Витковская Г. Вынужденная миграция и мигрантофобия в России// Нетерпимость в России: старые и новые фобии. М.: Московский Центр Карнеги, 1999. С. 151 -191.
³ Гудков Л. Идеологема «врага» / Л. Гудков. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 годов. М., 2004. С. 552-649.
⁴ Фурман Д. Несостоявшаяся революция. Политическая борьба в Азербайджане (1988-1993 гг.) // Дружба народов. 1994. №4. С. 155.
⁵  Зверева Г. 1990-е: запомнить и.. .забыть //Отечественные записки. 2008. № 44 (5). С. 152-171.
⁶ Гудков Л. Антисемитизм в постсоветской России// Нетерпимость в России: старые и новые фобии. М., 1999. С. 44-98.
⁷ Умланд А., Шеховцов А. Праворадикальная партийная политика в постсоветской Украине и загадка электоральной маргинальности украинских националистов в 1994-2009 гг. // Ab Imperio. 2010. №2. С.245; Ben-Dasan I. The Japanese and the Jews. N.Y.: Weatherhill, 1982.
⁸ Amy Chua. World on Fire. L.: Arrow Books, 2003.
⁹ Дятлов В.И. Предпринимательские меньшинства: торгаши, чужаки или посланные Богом? Симбиоз, конфликт, интеграция в странах Арабского Востока и Тропической Африки. М., 1996.
¹⁰ Адольф Шаевич: чем отличается кошерная водка от некошерной? И чем отличается один главный раввин России от другого главного раввина России?// Новая газета. 2010.5 июля.
¹¹ Дятлов В.И. Предпринимательские меньшинства…
¹² Трансграничные миграции и принимающие общества: механизмы и практики взаимной адаптации. Екатеринбург, 2009. с. 81-94.
¹³ Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. М., 1994. № 1. С. 17-19; 1995. № 2. С. 22-26; 1995. № 5. С. 14-16,56-57.
¹⁴ Известия. 1994. 10 авг.; Российская газета. 1997. 9 июля; Комсомольская правда. 1995. 27 дек.; 1997. 14 мая; Независимая газета. 1993. 31 июля; 1996. 26 октября; Сегодня, 1997. 8 апреля; Номер один, Иркутск. 1997. 11 апреля.
¹⁵ Осипов А. Краснодарский край: миграция, национализм и региональная риторика // Кавказские Региональные Исследования. 1996. № 1. С. 81-93; Вынужденные мигранты и государство. М., 1998. С. 139-198.
¹⁶  Гессен М. Кавказ в Москве // Итоги. М., 1996. 3 сент.; Арифджанов Р. Москва азербайджанская // Столица. М„ 1997. №5.
¹⁷  Независимая газета. 1996. 2 июня; См. также: Комсомольская правда. 1993. 24 нояб.; Известия. 1995. 6 янв.; 1995. 10 февр.; 1996. 24 июля; 1996. 26 июля; 1997. 29 мая; Правда. 1996. 20 июля; Сегодня. 1997. 27 июня.
¹⁸ Цуциев А.А. Русские и кавказцы: по ту сторону дружбы народов // Дружба народов. 2005. № 10.
¹⁹ Астафьев В. Ловля пескарей в Грузии // Наш современник. 1986. № 5.
²⁰ Цуциев А.А. Указ. соч.; Мамедов М. Массовые стереотипы и предрассудки в национальных историях и представлениях о прошлом // Национальные истории в советском и постсоветском государствах. М., 1999. С. 104-114; Нетерпимость в России: старые и новые фобии. М., 1999; Дятлов В.И. Современные торговые меньшинства: фактор стабильности или конфликта? (Китайцы и кавказцы в Иркутске). М., 2000; Дятлов В. «И тогда мама взяла обрез...». Самосуд и отношение к чужакам в общественном мнении российской провинции 1990-х годов // Вестник Евразии. 2008. № 4. С. 142-176; Шнирельман В. Мигрантофобия и «культурный расизм» // Ab Imperio. 2008. № 2. С. 287-323; Левинсон А. «Кавказ» подо мною: краткие заметки по формированию и практическому использованию «образа врага» в отношении «лиц кавказской национальности» // Образ врага. М., 2005; Карпенко О. Как и чему угрожают миграции? Языковые игры в «гостей с юга» и их последствия // Миграция и национальное государство. СПб., 2004. С. 62-84.
²¹ Гусейнов Г. Карта нашей родины: идеологема между словом и делом. М., 2005. С. 15.
²² Цуциев А.А. Указ. соч.
²³ Волков В. Силовое предпринимательство. М., 2002.
²⁴ Латынина Ю. Джиханнам, или До встречи в Аду. М., 2005; Она же. Земля войны. М., 2007; Она же. Ниязбек. М., 2005; Она же. Не время для славы. М., 2009.
²⁵ Цуциев А.А. Указ. соч.
²⁶ Решение Судебной палаты по информационным спорам при Президенте Российской Федерации от 14 июля 1994 г. № 22 «Об этническом аспекте освещения в средствах массовой информации причин преступности» // Российская газета. 1994.23 июля.
²⁷ Левинсон А. Указ соч. // Образ врага. М„ 2005; Лиля Пальвелева. Ключевое слово: «лицо кавказской национальности» // Радио Свобода. 2008. 16 мая. (http://234.adru.net//cgi-bin/href/146?444991&login=radio-in&referer=http%3A%2F%2Fwww.svobodanews.ru)
²⁸ О «китайских муравейниках» писал, например, А.И. Герцен (Герцен А.И. «Былое и думы» // Сочинения. Москва, ГИХЛ, 1967. Т. 6. С. 67-68.
²⁹ Рыбаковский Л., Захарова О., Миндогулов В. Нелегальная миграция в приграничных районах Дальнего Востока: история, современность, последствия. М., 1994. С. 35-36.
³⁰ Они же. Указ. соч. С. 23.
³¹ Сорокин. К. Геополитика современности и геостратегия России. М.: РОССПЭН, 1996. С. 107.
³² Храмчихин А. Желтое господство. Захват Китаем Сибири - не «страшилка». Поскольку другого выхода у него просто нет // Политический журнал. 2005. № 27. С. 61-64.
³³ Миграция и безопасность в России / под ред. Г. Витковской, С. Панарина. М.: Московский Центр Карнеги. 2000. С. 267-328.
³⁴ Дятлов В. Таджики в современном Иркутске: первопроходцы новой миграционной волны? // Перспективы миграции коренных народов Центральной Азии в Россию: сб. науч. тр. Новосибирск: Новосибирский государственный университет, 2003. С. 152.
³⁵  Agadjanian, V., Nedoluzhko, A., Kumskov, G., 2008, Eager to Leave? Intentions to Migrate Abroad among Young People in Kirgizstan// International Migration Review. 2008. Vol. 42, № 3. P. 620-651; Куртов А. Геометрия политики // Независимая газета-Дипкурьер. 2003.13 янв.; Петрова В. Новый продовольственный рынок появится в Иркутске // Вост.-Сиб. правда. 2008.9 окт.
³⁶  Стабильность и конфликт в российском приграничье. Этнополитические процессы в Сибири и на Кавказе / под ред. В. Дятлова, С. Рязанцева. М.: Научно-образовательный форум по международным отношениям, 2005; Садовская Е. Миграция в Казахстане на рубеже XXI века: новые тенденции и перспективы. Алматы, 2001; Ларина Е., Наумова О. Кош-Агачские казахи-мигранты // Вестник Евразии. 2008. №2. С. 44-65; Бондаренко А. Российские казахи объединились в Самаре // Независимая газета-Регионы. 2007. 25 июня.
³⁷  Мендикулова Г. Казахстанская диаспора: история и современность. Алматы: Всемирная ассоциация казахов, 2006.
³⁸ Олимов М. Пути наркотрафика: криминальный компонент миграционных потоков из Таджикистана // Перспективы миграции коренных народов Центральной Азии в Россию: Сб. науч. тр. Новосибирск: Новосибирский гос. ун-т, 2003. С. 138-150.
³⁹ Липчинская О. В Улан-Удэ за терроризм арестовали главу мусульман?// Комсомольская правда-Иркутск. 2008. 25 нояб.
⁴⁰ Дятлов В. «И тогда мама взяла обрез...». Самосуд и отношение к чужакам в общественном мнении российской провинции 1990-х годов // Вестник Евразии. 2008. № 4. С. 142-176.
⁴¹ Стешин Д. Есть такая национальность - гастарбайтеры // Комсомольская правда. 2007.17 июля.
⁴² Багиров Э., Гастарбайтер. М.: Популярная лит., 2007.
⁴³ Известия. 2008.6 окт.
⁴⁴ Сапожникова Г. Джамшуд, Равшан и таджикские обиды на Россию // Комсомольская правда. 2009.26 мая; Никонов В. Наука уважать // Известия. 2009.29 июля.
⁴⁵ Хантингтон С. Кто мы?: Вызовы американской национальной идентичности. М.: ACT; ACT Москва, 2008.