Rambler's Top100

№ 301 - 302
17 - 30 сентября 2007

О проекте

Электронная версия бюллетеня Население и общество
Институт демографии Государственного университета - Высшей школы экономики

первая полоса

содержание номера

читальный зал

приложения

обратная связь

доска объявлений

поиск

архив

перевод    translation

Оглавление
Профессия: исследователь 

Умер Борис Андреевич Грушин

СМИ о смерти Бориса Андреевича Грушина

Вехи биографии

Список избранных трудов

Б. А. Грушин. Горький вкус невостребованности

Международная конференция «Миграция и развитие»

Памяти Андрея Анатольевича Попова

Краткий биографический очерк

Воспоминания об Андрее Попове


Google
Web demoscope.ru

Горький вкус невостребованности

Б. А. Грушин
(Опубликовано в книге: Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. - СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999)

Путь в социологию

Всю жизнь я провел в Москве (за исключением двух с половиной лет эвакуации и восьми лет работы в Праге). Школу окончил с золотой медалью и сразу поступил в Московский университет, на философский факультет. Я выбрал философский, потому что был одержим проблемами морали и шел туда, чтобы "улучшить наше поколение". Меня интересовали вопросы самоорганизации, самовоспитания, воспитания молодежи.

В философский факультет я вошел, как нож в масло, поскольку уже через три дня в составе студенческой бригады послали в колхоз, и первым моим знакомым там оказался Александр Александрович Зиновьев, а вторым, с которым мы проводили дни и ночи напролет, был Борис Шрагин, будущий известный обозреватель радио "Свобода". За один месяц Шрагин сломал все мои представления об этике, заявив, что надо заниматься только эстетикой и только Гегелем. Я начал думать об эстетике, но тут - после знаменитой философской дискуссии 1947 года по книге Г.Ф. Александрова "История западноевропейской философии" - произошла некоторая переориентация философского образования. На факультете по прямому указанию Сталина создали отделение логики (которого не было с дореволюционных времен). Поскольку я пришел на факультет едва ли не в куртке Павки Корчагина, я тут же "откликнулся на призыв партии и правительства" и призвал всю нашу группу (а я был тогда комсоргом) перейти на это отделение.

Жизнь была бурнейшая, были азарт, кипение страстей, поток новых идей. Это вовсе не было связано с Никитой Сергеевичем Хрущевым - время "оттепели" наступило много позже. Мы-то кончали факультет еще при Сталине. Были страшные процессы 49-го, 51-го годов, тем не менее те восемь лет на философском факультете (учеба плюс три года аспирантуры) могли бы мной переживаться всю жизнь. Это была блистательная пора побед, поражений, настоящей борьбы (я разделял и разделяю представление Маркса о счастье). Именно тогда уже происходило что-то очень серьезное, размывание общества мало-помалу начиналось, языки развязывались. Вернулись фронтовики, люди, которые видели Европу. "Железный занавес" был прорван войной. Эвальд Васильевич Ильенков, Александр Александрович Зиновьев, Владислав Жанович Келле пришли к нам на факультет с уже новыми если не идеями, то во всяком случае представлениями, новым видением жизни, мира. Перед войной они учились в знаменитом МИФЛИ. Ильенков всю войну провел в разведке с томиком Гегеля и привез с собой с фронта полное собрание пластинок Вагнера. Это была особая публика, блистательные люди, обожженные войной и очень острые на восприятие мира. С ними было интересно общаться, дружить, у нас начали складываться некоторые клубы, что в то время было чревато большими опасностями1. Как скажет позже Мераб Мамардашвили, "мы все ходили по краю бездны"...

Наша группа - Зиновьев, Щедровицкий, Грушин - зарождалась (хотя по этому поводу можно иронизировать) как солидная организация: продумывали темы исследований, докладов, прорабатывались планы на годы. Главной "лабораторией", где мы выявляли приемы мышления, стал текст "Капитала" Маркса. Но свою диссертацию "Очерки логики исторического исследования", изданную позже (1961) в виде монографии, я делал на более обширном, в том числе естественнонаучном материале (история, языкознание, историческая геология, биология, космогония и т. д.). Мы рассматривали науку как единое целое, для нас она (речь шла о том, чтобы выстроить фронт исследований, который снимал бы границы между разными науками), была лишена идеологических характеристик и была направлена лишь на поиск, открытие и утверждение истины. Потом это дало повод обвинить нас в позитивизме.

Нашу группу мы сами окрестили "диалектическим станковизмом" - вначале для себя, в качестве маркера по отношению к официальной логике, а затем уже и для внешнего мира. Позднее к нам присоединился Мераб, а следом "младостанковисты" - Н. Алексеев, В. Костеловский, В. Швырев, В. Садовский, И. Ладенко, В. Финн, Д. Лахути и другие. Мы объявили поход как против формальной, так и против диалектической логики: о первой говорили как о "бессодержательной", а о второй - как о "бесформенной"...

Аспирантура для нас была вообще золотыми годами - не потому, что было много свободного времени, а потому, что работали нещадно, до двадцати часов в сутки. Зиновьев гениально "проскочил" со своей диссертацией. Его работа "Восхождение от абстрактного к конкретному в "Капитале" Маркса" без всяких преувеличений была выдающейся, он смог защититься, потому что тогда ее еще явно не поняли. Моя диссертация была написана в 55-ом году, по окончании аспирантуры, но ее уже по первому разу провалили начисто. На нас обрушилась беда. Достаточно сказать, что еще в 57-ом году, в начале "оттепели", портрет Щедровицкого повесили при входе, чтобы его не пускали на факультет. Столь опасным (по мнению начальства) было наше влияние на студентов. Так и ушли мы с факультета "ревизионистами". Только в 60-м декан Василий Сергеевич Молодцов сказал: "Грушин - редактор "Комсомольской правды" по отделу пропаганды, что же мы все называем его ревизионистом?". А Зиновьев и Щедровицкий так ревизионистами и остались.

Провалив мою защиту, меня оставили и без работы. Лишь спустя полгода, после массы неудач я попал - совершенно случайно - в "Комсомольскую правду", литсотрудником отдела пропаганды. Затем в 59-ом стал редактором отдела, членом редколлегии - началась совершенно сумасшедшая, чисто журналистская жизнь. Но при всем при том я преподавал философию на двух факультетах университета, учился на мехмате (у меня была задача - окончить еще и мехмат, чтобы заниматься современной логикой, что в общем не получилось). Это были надрывные 1956-1960 годы. У Зиновьева тогда выйдет первая книга, и он напишет мне убийственную дарственную надпись, которую я с болью храню до сих пор: "Известному пропагандисту идей марксизма-ленинизма [читай: бывшему логику] от автора".

В 57-м году я защитил диссертацию, но с журналистикой уже порвать не мог. В газете мне нравилось, такая живая жизнь была по мне, хотя я очень страдал от того, что ушел из науки и отходил от нее все дальше и дальше. Вместе с тем постепенно, мало-помалу в сознании складывалось представление, что можно соединить журналистику и науку. Вначале это были новые для тех времен жанры в журналистике - научная публицистика, социально-экономические очерки, дискуссионные клубы молодежи (в том числе нашумевший в то время спор о "физиках" и "лириках"). А потом пришла пора серьезного дела - социологии общественного мнения. Поскольку я занимался логикой научного сознания, то вполне естественно, что решил заняться логикой массового сознания.

Когда именно родилась идея создать Институт общественного мнения, я не помню. Думаю, это был результат коллективных усилий нескольких людей - не только моих, но и тогдашнего главного редактора "Комсомолки" Ю.П. Воронова, ее будущего главного редактора Б.Д. Панкина и моего зама В.В.Чикина. Я загорелся этой идеей и очень тщательно готовился, разрабатывая схему первого опроса. Он был проведен 10-14 мая 1960 года. Я к тому времени уже очень многое воспринял от журналистики, в том числе стал дорожить формой подачи материала, к чему был совершенно равнодушен раньше. Поэтому я придумал такую форму. Мы понимали, что не можем провести всесоюзный опрос, и взяли 30-й меридиан, тщательно выбрав первую тему. В то время была достаточно скандальная история с американским летчиком Пауэрсом, его сбили, возникло известное напряжение, вместе с тем активно выступал в роли миротворца Хрущев. Поэтому весьма актуально звучала тема: "Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?". В десяти точках пулковского меридиана, начиная от норвежской границы и кончая регионом близ Тирасполя, по сто человек в каждой точке отвечали на три наших вопроса2. В качестве интервьюеров-организаторов выступали сотрудники и студенты двух факультетов МГУ - философского и журналистики. Мы оперативно провели этот первый опрос, за один день просчитали его, и 19 мая 1960 года "Комсомолка" вышла с красивой полосой: "Да! Отвечает 30-й меридиан".

Помню, мы просидели всю ночь в кабинете главного редактора, ожидая, как новшество будет принято в ЦК КПСС. Рано утром Воронову позвонили от "первого" и сообщили: "Никита Сергеевич, которому показали свежий номер, сказал: "Прекрасно". Поздравляем с большим успехом". На следующий же день газета "Правда" (а получить от нее похвалу было совершенно невозможно) в коротенькой "Из последней почты" оказала нам полную поддержку, и мы торжествовали победу. Эта победа стала еще большей после того, как началось просто буйство в западной прессе по поводу того, что в Советском Союзе открыт Институт общественного мнения. Вот с этой полоски 19 мая 1960 года, собственно, и началась моя социологическая биография3.

Лишь после этого я засел за книги, перечитал все, что можно было прочитать про институт Гэллапа и т. д. В организационном отношении у нас не было, конечно, никакой структуры. Был по-прежнему тот же отдел пропаганды, в котором работало четыре человека. Все делалось вручную, не существовало ничего похожего на сеть интервьюеров - а опросы становились все грандиознее, нужно было представить всю страну. Приходилось что-то изобретать. Немало писалось (и даже в учебниках), как тогда со всех московских вокзалов в различных направлениях, включая Хабаровск, отправились привлеченные нами проводники и по дороге опрашивали людей из разных городов и весей. Я уже был знаком с техникой проведения опросов, получил некоторую литературу и все делал осмысленно. Уже первый опрос мы проводили вполне грамотно. Что же касается собственно газетных опросов, то тут мы преуспели невероятно. Ведь приходили десятки тысяч писем, содержащих ответы на наши анкеты. И у меня до сих пор хранится около сотни тех, которые сыграли большую роль в моей научной жизни, породив первые идеи будущей концепции массового сознания. Конечно, такие опросы были нерепрезентативными (мы это всегда подчеркивали), они не отражали настроения всех слоев населения. Тем не менее такая информация также представляла огромный социологический интерес (если понимались границы ее значения).

С самого начала моей работы в социологии я отрицал так называемые общественные начала, зная, что науку бесплатно делать абсолютно невозможно. По мнению некоторых представителей академических кругов, Институт общественного мнения "Комсомолки" был явным "незаконнорожденным ребенком". "Прекрасно, - говорил я, - но ему очень повезло с матерью". Потому что газета была богата и влиятельна (тираж тогда был 18 миллионов), проблем с командировочными и т. п. не было никаких. Сначала мы с Чикиным все делали сами, потом поняли, что это физически невозможно, и потому начали нанимать целые армии интервьюеров, кодировщиков, счетчиков и т. д. И, конечно же, я пробивал через бухгалтерию оплату всем этим людям - у нас студенты просто кормились. Нам выделили зал в "Комсомолке". За семь лет мы провели 27 опросов.

В 1962 году (когда проходил пятый опрос) я уехал работать в Прагу, в журнал "Проблемы мира и социализма". Но оставался научным руководителем Института общественного мнения. Практически 8-10 раз в год приезжал в Москву, мне присылали материалы в Прагу на утверждение, согласование и т. д. Закрыли нас в конце 1967 года, после скандального опроса "Молодежь о комсомоле". Молодые уже ни во что не ставили ВЛКСМ, говорили, что думают, и в общем, если прибегнуть к современному языку, это была сплошная "чернуха". Сергей Павлович Павлов (тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ) этого перенести не мог. Кроме того, была и вторая причина - наш внутренний конфликт с Б. Панкиным. Я был уже доктором наук, естественно, тяготел к серьезной научной работе и отказывался проводить чисто газетные опросы. Газету же это не устраивало, причем по разным причинам (финансовые были последними, хотя и они присутствовали, поскольку проводить всесоюзный репрезентативный опрос было дорого). Панкин, к сожалению, не сумел понять, что научный институт будет гораздо больше помогать газете да и выглядеть солиднее. Так завершилась первая страница моей социологической биографии.

Годы в Праге и Институте философии

Что удалось сделать в Праге за три с половиной года (в мой первый приезд туда в качестве сотрудника отдела философии)? Там ведь было не просто работать. Отдел возглавлял Э.А. Араб-Оглы, сотрудниками были мы с Мерабом Мамардашвили. Готовили теоретические статьи, проводили международные "круглые столы". Вместе с Г.Х. Шахназаровым я организовывал большую конференцию под названием "Коммунисты и демократия". Сегодня это звучит как компромат. А в действительности - это был серьезный шаг на пути изменений нашей тогдашней жизни.

В 1963-1965 годах при активной поддержке шеф-редактора журнала Алексея Матвеевича Румянцева мне удалось провести первое в истории международное социологическое исследование в странах социализма -Болгарии, Венгрии, Польше и Советском Союзе. За основу была принята моя программа "Актуальные проблемы свободного времени", реализованная в "Комсомолке".

В Праге я пришел и к своей главной (на всю оставшуюся жизнь!) научной теме - "массовому сознанию". Сам этот термин у нас был тогда решительно под запретом. Впервые он был введен в научный оборот Германом Германовичем Дилигенским и мной в 1966 году. Тогда и много раз потом пришлось пережить немало неприятностей из-за того, что я настаивал на массовом аспекте социального анализа, ибо это никак не согласовывалось с классовым подходом.

В Прагу я привез с собой большую пачку анкет, связанных с опросом о разводах. Вопросы в основном были открытые, рассчитанные на исповедальный тон. И вот однажды у меня на столе по случаю оказались одновременно пять писем-анкет, где люди (трое мужчин и две женщины) разных поколений, профессий, социальной принадлежности, из разных районов страны в одних и тех же словах описывали причины разводов. Я обнаружил в этих письмах одни и те же языковые клише. Все было бы просто, если бы эти формулы были почерпнуты из средств массовой информации (журналисты знают, сколь часто мы встречаем такие клише в письмах читателей). А здесь совершенно разные люди написали неканонический текст, который они не могли ниоткуда вычитать, потому что он противоречил официальной установке. Как, не сговариваясь, они могли произнести одни и те же слова? Какова была природа этого штампа - уже не текстового, а штампа сознания? Так у меня родилась идея "массового сознания" - существует нечто, не определяемое ни возрастом, ни профессией, ни статусом, ни набором других социально-демографических характеристик. Потом, в Таганроге, я уже докажу на огромном материале, что социально-демографические характеристики не столь существенны по сравнению с характеристиками массового сознания, когда речь идет о регуляторах человеческого поведения. Я просто заболел этим и сел писать диссертацию по "миру мнений", где уже представала концепция: общественное мнение я определял через массовое сознание4.

Что же касается упомянутого международного исследования, то там поначалу все шло великолепно, пока А.М. Румянцева на посту шеф-редактора "Проблем мира и социализма" не сменил Ю.П.Францев (это был 1964 год). У меня сохранилось большое письмо (копия), которое я посылал Румянцеву, рассказывая о своих мытарствах.

Тут надо, видимо, немного вернуться к тому, откуда происходила вся наша социология. С моей точки зрения, она возникла одновременно в пяти центрах. Первый и самый главный - сектор "новых форм труда и быта" Г.В. Осипова в Институте философии, существовавший с конца 59-го года. Затем Институт общественного мнения "Комсомольской правды" и лаборатория В.А. Ядова на философском факультете Ленинградского университета. Тогда же начали свои исследования в новосибирском Академгородке В.Н.Шубкин и на Урале Л.Н. Коган. Поэтому реальными пионерами эмпирической социологии в стране я считаю именно Осипова, Ядова, Шубкина, Когана и Грушина.

Но было в то время и еще одно очень важное направление, сыгравшее активную роль в формировании советской социологии как науки. Это были люди, связанные с Юрием Павловичем Францевым, идущие из МГИМО - владевшие языками, знавшие западных авторов. Их было немало - Ю.А. Замошкин, В.С. Семенов, Э.А. Араб-Оглы, тот же Г.В. Осипов. На первом этапе больше всех из них, на мой взгляд, сделал Эдвард Артурович Араб-Оглы, занимавшийся демографией, социальной географией и шедший в социологию с этой стороны. В 1961 году, будучи заведующим отделом в "Проблемах мира и социализма", он организовал в Праге "круглый стол социологов-марксистов" (до тех пор дело совершенно неслыханное). Он пригласил туда и меня, где я познакомился со многими зарубежными социологами. Так, собственно, я впервые увидел Прагу и понял, что в этом международном журнале в принципе можно работать (раньше меня многое смущало). Тот "круглый стол", ставший возможным благодаря личным знакомствам Араб-Оглы с видными фигурами того времени, получил очень серьезный отклик, потому что это была первая партийная поддержка социологии ("Проблемы мира и социализма" - был все-таки международным органом коммунистических партий). До сих пор у социологии не было официальной партийной поддержки. Араб-Оглы опубликовал отчет об этой встрече, и потом долго-долго в борьбе с мастодонтами-истматчиками мы размахивали журналом, приводя цитаты из выступлений на "круглом столе". У меня и сейчас хранится та публикация.

Сам Юрий Павлович Францев был очень сложной фигурой. Египтолог с большим будущим, в молодости он загубил себя, "продавшись большевикам", как говорил сам, и никогда не мог себе этого простить. Отсюда, возможно, та желчность, которая постоянно проявлялась у него во взаимоотношениях с окружающими. Когда он появлялся в Праге, работа у нас с ним не сложилась. При Румянцеве мы опубликовали в журнале результаты исследования, проведенного в Болгарии. Потом, уже при Францеве, издали польскую часть исследования. А когда дело дошло до венгерской части - все застопорилось (о публикации результатов исследования, проведенного в СССР, уже не могло быть и речи). Проявилась какая-то странная ревность к редактору-предшественнику и начатой при нем исследовательской работе. Мы планировали опубликовать пять текстов -четыре по отдельным странам и последний, совместный наш с Румянцевым, аналитический обзор, подводивший итоги. Остановив публикации, Францев, по сути, не дал возможности завершить крупное международное исследование. Оно было изуродовано, и в конце 1965 года я вынужден был уйти из журнала.

Когда я вернулся из Праги, то обнаружил, что многие мои приятели по журналу (Амбарцумов, Арбатов, Жилин, Загладин, Фролов) пошли в большую политику. Из нашего круга, по-видимому, лишь мы с Мерабом (а потом и Араб-Оглы) не сделали этого. И просто потому, что, как сказал однажды Мераб, мы никогда не были "шестидесятниками", "родились немного раньше" и "никогда не участвовали в чужих войнах, ведя свои".

Я возвращался из Праги тяжело. Алексей Матвеевич был тогда главным редактором "Правды" и уже взял к себе "пражанина" Ю. Карякина. Я сказал, что готов идти в "Правду", если мы откроем там Институт общественного мнения, переведя его из "Комсомолки" на более высокий уровень. Но Румянцев не сумел этого сделать. Отказавшись от других газетных предложений, я пошел старшим научным сотрудником в Институт философии, в отдел исторического материализма В.Ж. Келле. Потом, после создания социологического отдела Осипова, я перешел к нему в качестве заведующего сектором изучения общественного мнения.

Дальнейшая история создания ИКСИ довольно известна. Но не все помнят, что в 1970 году в структуре ИКСИ был создан Центр изучения общественного мнения во главе со мной. У меня тогда в отделе был 41 человек, так вот часть из них - Нейгольдберг, Капелюш, Токаровский - начали "по совместительству" работать и в этом центре. Главным же "освобожденным" исследователем там был Том Петров - историк, прекраснейший человек, к сожалению, рано умерший. Тогда мы провели всего три всесоюзных опроса, поскольку первый год потратили на построение всесоюзной выборки. Она была выполнена С.Чесноковым, нашим знаменитым математиком, и получила название "Весна-71". В 72-м в институт пришел Руткевич, и наш центр сразу же был закрыт.

Впрочем, стагнирование в социологии началось уже в 1968 году. Именно тогда Леваде отказали в чтении общего курса социологии на факультете журналистики МГУ - еще до обсуждения в АОН при ЦК КПСС его лекций. На том же памятном обсуждении (лучше сказать, осуждении) я безоговорочно, по всем пунктам защищал Леваду, произнеся роковую фразу по адресу сидевших в президиуме: "Мертвые хватают живых!". Видимо, это и дало повод Константинову потом не раз повторять, что "Грушин хуже Левады".

К этой общей ситуации в нашей социологии я еще вернусь, а теперь, видимо, следует подробнее рассказать о главном деянии в моей социологической биографии - таганрогском проекте.

Таганрогский проект и "вокруг него"

Это действительно была эпопея - самый крупный проект в истории отечественной социологии и один из крупнейших в рамках мировой социологии в целом (хотя, сознаюсь, звучит это не очень-то скромно). Он включал в себя 76 (!) разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью. И чтобы хоть что-то рассказать о Таганроге, следует остановиться, как минимум, на шести разных сюжетах. Первый связан с разработкой теории и методологии этого исследования, второй - с кадрами, третий - с материально-техническим обеспечением, четвертый - с организацией работ, пятый - с общим социальным контекстом, в котором реализовывался проект, и шестой -так сказать, с итогами, последствиями реализации проекта.
О теории и методологии. Проект разрабатывался на основе серьезных заделов, которые уже имелись к тому времени. В январе 1967 года я защитил докторскую диссертацию, вышла книга "Мнения о мире и мир мнений", были очень серьезные наработки, связанные с функционированием общественного мнения, -это с одной стороны. С другой - моя книга по логике исторического исследования давала серьезные основания для того, чтобы двигаться в области методологии социального познания; был и первый опыт создания "частной" социологической теории (как оценил это в "Литературной газете" Ю.Левада) на примере исследования свободного времени. Кроме того, накопились достаточно приличные знания того, что делалось на Западе (по крайней мере, работы Шрамма, Берельсона, Элюля, Лассуэлла были "пройдены"); речь шла о том, чтобы найти собственный способ построения всей теоретической конструкции, и в общем эта теоретическая работа в 66-67-ом годах была выполнена.

В проект пришли люди чрезвычайно сильные с точки зрения рождения идей, они принципиально обогатили отдельные части моей общей конструкции. Я назвал бы здесь по меньшей мере трех человек - Виктора Яковлевича Нейгольдберга, Тамару Моисеевну Дридзе и Александра Васильевича Жаворонкова. Были и другие сильные специалисты (скажем, очень глубокую работу, связанную с языком информации, проделал Михаил Мацковский), однако в отличие от названных они скорее работали над "деталями" общего грандиозного сооружения.
Программа исследования, где давалось "расчленение" всего материала и предлагались достаточно оригинальные схемы, в том числе новаторские, вышла потом в "47 пятницах" (в первом выпуске), с ней все могли ознакомиться. Однако она, по сути, не была оценена именно с точки зрения теоретической. Использование и пропаганда этого материала были связаны в основном с эмпирией - и действительно эмпирическая часть исследования получилась бесценной, уникальной. Но для меня главный интерес представляли тогда все-таки теоретические наработки, в том числе принципиальные схемы, связанные с самой информационной структурой общества. К сожалению, теоретическая часть всего дела была пропущена нашим читателем, потребителем этой информации, хотя там, на мой взгляд, содержались очень серьезные и совершенно новые идеи, которые до сих пор могли бы играть большую роль в понимании того, что вообще происходит с массовой информацией в обществе.

Немало сложностей было связано и с методологией исследований, поскольку в нашем распоряжении не было ни методов, ни техники решения поставленных задач. Ведь нам предстояло проследить и измерить и процессы производства информации на уровне власти, и процессы ее канализирования, передачи публике, и процессы потребления публикой этой информации, ее переработки в сознании людей, и, наконец, процессы производства информации самой публикой и ее передачи -в обратном направлении, к власти.

Собственно, идея Таганрогского проекта исходила из отдела пропаганды ЦК КПСС и была связана с тремя фигурами: тогдашним первым заместителем (отсутствующего) заведующего отделом А.Н. Яковлевым, будущим главным "архитектором перестройки", зам.зав.отделом Г.Л. Смирновым, сыгравшим главную роль в реализации проекта; и "офицером по связи", без которого вообще ничего бы не состоялось, - Левоном Аршаковичем Ониковым, консультантом отдела, курировавшим тогдашнюю социологию. "Таганрог" включал в себя на первом этапе четыре разных проекта. При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается "своим" - Ядов трудом, Грушин сознанием - и никак это между собой не связывается). Затем пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках "Таганрога" был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В.Н. Кудрявцев. Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу "несунов" - расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей (за год), чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения. Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает "идеологии" - связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда - социологическая лаборатория Академии общественных наук, возглавляемая И.Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас.

Работа началась в 1966 году, когда я предложил Оникову нашу "грандиозную" схему и когда он на нее "купился". Я доказал ему, что партийная идеологическая работа не должна пониматься узко, что она - часть общей информационной системы, существующей в обществе, и что поэтому в исследование надо включать все публичные формы информации. Наш проект так и назывался - "Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов".

Первый сделанный нами прорыв - не заниматься узкой пропагандой, а брать всю информацию, во всех ее видах, во всех формах контактов публики с властью и на всех уровнях реализации этих контактов -открывал весьма широкий взгляд на жизнь общества. Мы прибегли тогда к образу "волчка" с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня.

Это дало возможность выстроить общую схему исследования. Чисто институционально мы брали все типы общественных и государственных институтов, включая средства массовой коммуникации, средства массовой устной пропаганды (в том числе деятельность общества "Знание"); письма трудящихся, отправляемые в разные инстанции; собрания общественных организаций, коллективов предприятий, учреждений; контакты населения с депутатами Советов и работниками органов управления. При этом в исследовании рассматривались все типы органов управления: партия, государство, советы, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. снизу доверху. К примеру, партийные органы - от райкома партии или секретаря парткома завода до ЦК КПСС и т. д.5.

Ясно, что для понимания всех этих многочисленных и разнообразных форм информационного взаимодействия власти и населения мы должны были во многих случаях стать первопроходцами при разработке методов и техник таких полевых работ, как контент-анализ писем или документов собраний, массовое интервьюирование и тестирование и т. п. Т.М. Дридзе тогда впервые применила в полевых условиях семантический дифференциал Чарльза Осгуда (хотя американцы полагали, что это невозможно сделать "в поле"). В.Я. Нейгольдберг и Я.С. Капелюш разработали оригинальный дневник, который ежедневно должны были вести функционеры города с целью фиксирования своих контактов с населением. В целом в рамках проекта в 23 исследованиях был применен анкетный опрос, в 17 - интервью, в 18 - контент-анализ разных текстов и т. д. В ходе полевых работ были заполнены 8882 бланка самофотографии, проведены 471 акт наблюдения, 10762 интервью и т. д. Всего в проекте было 85 полевых документов общим объемом 58,7 п. л. -и это одних только документов!

О кадрах. Этот аспект я выделяю не потому, что "кадры решают все", а потому что в социологии их просто не было, их нужно было готовить "по дороге". Это обстоятельство не может упускаться из виду, если оценивать итоги "Таганрога", в том числе и те минусы, которые оказались неизбежными: в сжатые сроки нужно было найти и научить людей тому, чего не умел и сам (поскольку самому приходилось тоже учиться) - такова была задача. При этом формально я был, пожалуй, единственным человеком, который ничего не выиграл от таганрогского проекта. Те, кто пришел ни с чем, стали затем кандидатами, докторами наук. А приходилось набирать очень много людей. Я до сих пор считаю, что чем меньше сотрудников, тем лучше. Мой идеал - максимум два человека, потому что, как правило, легче сделать что-то самому, чем объяснять другим.

В целом через "Таганрог" прошло больше 50 штатных сотрудников, не считая сотен (!), которые работали в полевых условиях в качестве интервьюеров, контролеров, супервайзеров. В целом с кадрами мы справились, хотя немало сложностей возникало из-за того, что некоторые сотрудники оказывались не только мало знающими и мало умеющими, но и не способными что-либо узнать и уметь делать. Тогда условия, с точки зрения трудового законодательства, были чрезвычайно сложными, уволить никого было нельзя, взять временно - тоже. Однако я уволил в конечном счете человек восемь-десять. При этом дважды это было сопряжено с огромным нервным напряжением. Что и говорить, наука давалась большой кровью. Недавно мы хоронили Вадима Васильевича Сазонова, и тогда я вдруг осознал, что из тех шестерых, кто начинал "Таганрог" в 66-м (а это были Виктор Нейгольдберг, Яков Капелюш, Георгий Токаровский, Вадим Сазонов, Вера Войнова и я) мы остались в Верой вдвоем, хотя все, кроме Виктора, были моложе меня.

С главным мне повезло. В проекте было много отличных, преданных делу людей, просто фанатиков, типа Токаровского или Жаворонкова. Ведь Саша Жаворонков до сих пор занимается информацией Таганрога и, можно сказать, сделал максимум возможного и невозможного для ее сохранения в памяти нашего общества. Вообще людей, которые стали хорошими мастерами, которые очень старались, у нас оказалось многократно больше, чем тех, кто шел "в обозе". Причем основной состав сохранялся на протяжении почти всех лет, хотя некоторые уходили, решив свои личные задачи (как, например, Коробейников после защиты диссертации) или "дрогнув" после появления в институте М.Н. Руткевича. У нас ведь был принцип круговой помощи, когда люди работали друг на друга, и предполагалось, что усилия и услуги, оказанные тобой другому, будут затем возвращены и тебе.

В целом на материалах "Таганрога" было защищено более 20 (!) диссертаций - уникальный случай не только в нашей социологии. Люди очень основательно "продвинулись", многие до сих пор активно работают в науке и добрым словом вспоминают таганрогскую школу. В том же Институте социологии - Возьмитель, Дридзе, Жаворонков, Райкова, Таршис, Мацковский. Группа, пришедшая к нам с факультета журналистики МГУ, до сих пор трудится на факультете "дружной стаей", ни один не ушел - работают очень активно в области социологии массовой коммуникации. Сложившееся содружество могло бы стать серьезной научной школой, если бы не внешние обстоятельства, если бы не общий социальный контекст, который полностью исключал и исключил такую возможность.

О материально-техническом обеспечении. Это был воистину "эфиопский" труд. Некоторые люди, в том числе вялые, мало работавшие в проекте, хотели даже сбросить меня с руководителей, посеяв миф о "грушинской эксплуатации". В действительности же у нас просто не было условий для какого-либо облегчения труда.

Мы, как и вся социология того времени прошли некие символические этапы на уровне помещений: "подпольный", когда наука существовала, по сути, вне институций; "подвальный" - когда был создан ИКСИ, но без "жилья", и все сидели в подвале на Писцовой (а в проекте к тому времени было уже 15 человек) с одним-единственным столом на всех; затем у нас был "ясельный" период, когда проект размещался в яслях на Кожуховской улице; потом "детский сад" на 6-й Парковой в Измайлово; затем "школа" на Новочеремушкинской. А в промежутке был еще период, когда мы сидели в московской ВПШ на Ленинградском проспекте, напротив гостиницы "Советская". И все это при огромных архивах, которые нужно было возить с места на место, и главное при отсутствии техники и денег на накладные расходы. Конечно, мы получили большие деньги на исследования, но воспользоваться ими для облегчения собственной жизни никак не могли. К тому же мы все время экономили на всем, обижали наших интервьюеров в Таганроге, недоплачивали им, штрафовали за ошибки. Денег было много, но все они ушли на "поле". Две пишущие машинки, пять столов и полное безденежье - в этих условиях мы завершали проект в 1974-м.

Об организации работ. Мы испробовали многие формы организации, но остановились на чисто "китайской", соответствовавшей нашему безденежью, отсутствию техники и т. д. Первое таганрогское "поле" состоялось в декабре 1967 года. Вроде можно было бы просто поехать и провести это "поле". Но нет, мы с самого начала создаем таганрогскую лабораторию, понимая, что нам предстоит "провернуть" не одно, а 70 исследований. Единственным в то время "свободным художником" в команде был Вадим Сазонов, аспирант Института философии, и именно ему я предложил поехать организовывать эту лабораторию. За короткий срок Вадим создал уникальную (по тем временам невиданную!) систему документации, связанной с планированием, ходом полевых работ и контролем, с отчетностью, оплатой труда и т. д. Позже, в ноябре 1969 года, я попытался обобщить наш огромный организационный опыт. В течение девяти дней "под стенограмму" я прочитал 18 лекций (43 часа) на эту тему. Предполагалось издать книгу "Социологическая лаборатория". Но в 1972 году Руткевич выкинул ее из плана издательства "Наука"...

Об общем контексте реализации проекта. Мы начинали работу в весьма благоприятной ситуации. Формально у нас был очень сильный заказчик - ЦК КПСС. Однако уже с первого дня работы мы осознавали, что вся эта информация никому не нужна. В принципе проект был призван решить две задачи: выявить реальное положение вещей и найти оптимальные способы усиления эффективности информационной деятельности в обществе. Так вот, объективное положение вещей мы выявили, и многих оно совершенно не устраивало. При всей нашей идеологизированности мы тем не менее работали честно, отнюдь не на "потребу" и преподносили свою информацию без ссылок на ХХ или какой-либо еще съезд партии. В результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ не функциональны, вся ваша работа - система кампаний. И так по каждому поводу. Никогда не забуду, как прибежали люди от Демичева и сказали, что по нашим данным - народ неграмотный и не разбирается, "кто есть кто" и "что есть что". Отдел пропаганды был раздражен, когда выяснилось, что только треть населения понимает популярные пропагандистские термины. Это были сплошные нервы, нас все время тащили "на ковер", потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском.

Это вообще был огромный минус в нашей работе - изначальное и постоянное ощущение невостребованности, ненужности твоего дела. Социология, которую мы создавали тогда с Левадой, Ядовым, Шубкиным и другими, не устраивала власти принципиально, потому что не просто требовала каких-то активных движений, но разоблачала многие мифы о совершенстве данного общества. Именно это обстоятельство лежало в основе того погрома, который учинили в 69-ом по поводу лекций Левады. Социология была не просто не нужна -она была опасна. Это стало понятно многим после первых же серьезных исследований, проведенных в те годы.

У меня сохранился большой подбор откликов на Институт общественного мнения "Комсомольской правды" в западной прессе. Его материалы они противопоставляли самой доктрине о том, что советская молодежь -самая лучшая, что советское общество - самое лучшее, что все живут у нас в полном благолепии и т. п. То же случилось и с книгой "Человек и его работа". Казалось бы, ну что там было опасного? А то, что миф о коммунистическом отношении к труду был взорван. И отсюда - огромные трудности с публикациями результатов наших исследований. Только сугубо академический журнал "История СССР" опубликовал, к примеру, результаты опроса ИОМ "КП" по поводу движения бригад коммунистического труда. Сколько я ни старался, я так и не смог опубликовать свою книгу о разводах, написанную в 1964 году, где за цифрами опросов представала страшная женская доля. И так далее.

Да, социология с самого начала была опасна. Левада своими лекциями это живо обнаружил. И хотя критики цеплялись в основном к его отдельным "лихим" словам и фразам, все это было пустяками. Главное, что социология, о которой говорил Левада, перечеркивала другую социологию - ту, что называлась "историческим материализмом". Именно из-за этого разгорелся тогда весь сыр-бор. И этот погром очень многими, особенно самими социологами, был воспринят как призыв к откату. Именно с 1968-1969 годов мы и продолжаем откатываться до сих пор. Особенно в плане теоретической социологии. Ужесточение режима само по себе было не так страшно (ведь многие из нас могли работать и работали при любом режиме!) Хуже было другое - что в еще не сформированной армии исследователей был подорван интерес, утрачен вкус к серьезной работе. Часть была напугана, часть продалась - это было видно. И потому работать тогда становилось все труднее и труднее.

В 71-ом году Алексей Матвеевич Румянцев сделал явно опрометчивый шаг - подал заявление об отставке, которое неожиданно приняли. То, что его освободили от вице-президентства, было понятно: там он был абсолютно чужой человек. Но институт у академика никто бы не отобрал - это очевидно. И в этом деле я тоже чувствую себя в какой-то степени виноватым, потому что Алексей Матвеевич не справлялся с внутренней ситуацией в институте и очень мучился из-за конфликта между Осиповым и Бурлацким. Этот конфликт принимал подчас тяжелые формы, причем прав был то один, то другой, в зависимости от предмета спора. Поэтому наша армия (я имею в виду работавших там людей, а не начальствовавших) старалась не принимать участия в том конфликте. Он очень мешал делу, а мы считали, что просто должны работать. В 70-ом году с диагнозом "второй инфаркт" я пребывал после больницы в академическом доме отдыха "Успенское". На майские праздники ко мне приехал Алексей Матвеевич с просьбой, чтобы я стал третьим заместителем директора. Я категорически отказался и в этом смысле не помог ему в сложившейся ситуации. Он был прекрасный, честный человек, естественно, не "игрок" - и подал эту бумагу, ни с кем из нас не посоветовавшись. В результате директором, как известно, стал Руткевич при активной поддержке отдела науки ЦК.

Тогда ведь была очень специфическая ситуация и в самом ЦК - отдел пропаганды, который курировал социологию, и отдел науки, который ее контролировал, находились просто на ножах. Трапезников, с одной стороны, и Яковлев - с другой. Совершенно разные люди, разного поля ягоды. Именно отдел науки без конца третировал реальную, конкретную социологию. А тут началось фронтальное наступление.

Я нашел у себя объяснительную записку в отдел науки, датированную 72-м годом. Дело в том, что осенью 68-го года я был на стажировке во Франции, в Институте общественного мнения Жана Стёцеля (дочернем предприятии Гэллапа). Тогда французские коммунисты попросили меня выступить с лекцией у них в ячейке Поля Элюара. И я выступил. Член Политбюро Французской компартии Ги Бесс в какой-то связи позвонил Суслову и сказал, что я нес непозволительную критику во время той лекции. Может быть, он позвонил тогда же, в 68-ом году, да этому не дали хода. Но теперь ситуация изменилась, и ход дали. Я вынужден был написать довольно резкое объяснение. Но тем дело не кончилось.

В свое время в журнал "Вопросы философии" (где я как член редколлегии вел раздел социологии) поступила статья академика А.Д. Александрова, математика, который "перекинулся" на социологические проблемы. Статья была против Ю.А. Левады (сразу после погрома), и я ответил, что легко и просто критиковать человека после того, как его растоптали, однако честные люди не должны в этом участвовать.

Между тем тогда же (в 70-м году) в "Вопросах философии" была опубликована моя статья "Логические принципы исследования массового сознания" - первый теоретический итог моих многолетних занятий главным сюжетом жизни. Статья вызвала множество отзывов (особенно дорог мне был отзыв Ядова, моего старого друга, который полностью меня поддержал). Однако были отзывы и другого рода, в том числе того же академика Александрова. Явно оскорбившись по поводу моего ответа, связанного с критикой Левады, он написал новую статью, уже против меня. Когда академик прислал текст в редакцию, ему ответил уже В.Ж. Келле как заведующий отделом - статью отвергли. Автор ее забрал и, видимо, стал ждать своего часа.

Этот час наступил спустя два года, в 72-ом году, когда к власти в социологии пришел Руткевич. В "Вестнике Академии наук СССР" А.Д. Александров при полной поддержке П.Н. Федосеева опубликовал совершенно погромный текст, где, между прочим, были и такие слова: "...автор.. просто не понимает, что такое наука и каковы ее элементарные требования... Б.А. Грушин в своем метафизическом противопоставлении функционирования и развития объективно теряет из поля зрения эту, казалось бы, очевидную постановку главной проблемы социологии советского общества"6.

Я выполняю в институте таганрогский проект, но - поскольку объявлен антимарксистом и антиученым, просто человеком, стоящим вне науки, - меня заставляют выйти с объяснением на ученый совет института. Я пишу тезисы, Руткевич заявляет, что тезисы "еще хуже", почти год тянется эта история... Людей выгоняют одного за другим, я совершенно не собирался быть лидером оппозиции, хотя по характеру действительно оппозиционер, но так получилось. Выгнать меня Руткевич не мог, потому что я был как бы под крышей отдела пропаганды. Я дважды писал Смирнову - просил перевести меня куда угодно вместе со своей командой (нас осталось из 40 всего 7 человек), здесь не было гарантии, что мы завершим проект. У нас ведь еще оставались машинная обработка, анализ... О накале страстей в институте свидетельствовало партийное собрание в январе 1974 года и мое выступление на нем, которое Г.Г. Квасов назвал "эмоциональным хулиганством".

Об итогах. По результатам анализа полученной гигантской информации мы подготовили к печати два тома. Первый том вышел в Политиздате в 1980 году, спустя шесть лет после его написания (!) там речь шла о потоке информации от структур власти к населению. Второй том - о потоке информации от населения к власти - был зарублен. Вот отзыв на него академика Д.М. Гвишиани: "Работа вряд ли может быть рекомендована к изданию в виде монографии, т. к. не содержит научно-достоверных выводов, обобщений ни относительно методов изучения вопросов, ни относительно существенных механизмов, факторов, процессов, конституирующих данное явление. В рукописи содержится ряд утверждений, публикация которых может дать превратное представление о деятельности советских и партийных органов"7.

А вот строки из отзыва, утвержденного на заседании совета отдела прикладных социальных исследований ИСИ (руководил им В.Н.Иванов): "Рукопись автора развивает весьма спорные и подвергавшиеся критике положения теории массового сознания, содержит ссылки на работу, тираж которой был аннулирован...8. Все вышеизложенное заставляет сделать вывод: 1) открытая публикация работы в таком виде нецелесообразна; 2) публикация работы под грифом "ДСП" может быть рассмотрена после доработки рукописи и повторного обсуждения"9.

Таких рецензий было достаточно, чтобы книгу зарубили. И этот факт снова доказывает, что даже ЦК КПСС, его отдел пропаганды уже не был всесильным. Ситуация менялась кардинально.

Кроме того, мы написали 29 докладных записок в Секретариат ЦК КПСС, которые, похоже, вообще там не рассматривались. Среди последних из них -"Общая картина передачи информации населением в органы управления", "Гласность в работе местных органов управления", "Общественное мнение в процессе принятия решений местными органами управления", "Отражение проблем городской жизни в сознании населения и деятельность органов управления". Эти тексты явно никому не были нужны, но с их помощью мы смогли все же формально завершить проект, поставить в его истории в ИСИ последнюю точку.

Издательские неудачи были нашим самым большим поражением. С 1967 года мы вели методологические семинары - всего их было 47, проходили они по пятницам. Там обсуждались программы и полевые документы, как правило, по основным исследованиям или блокам исследований. Предполагалось, что по их материалам выйдет 47 выпусков -"47 пятниц" (было соответствующее решение дирекции), которые представят программы и полевые документы с инструкциями, чтобы "вооружить" нашу начинающуюся социологию (плюс лекции по теории и организации проекта). Произошло же следующее. Первый выпуск появился в 69-ом году, где была опубликована программа проекта в целом и материалы первого подпроекта. После него вышел пятый выпуск с сюжетами контент-анализа, подготовленный Вадимом Сазоновым. Потом были последовательно подготовлены II, III и IV выпуски, но тут уже начались проблемы с цензурой. Считалось, что это - абсолютно засекреченная информация, даже сами техники и процедуры исследований, не говоря уже о нашем взгляде на вещи. Пока готовим выпуск, все вроде идет нормально. Потом приходит "первый отдел" и говорит: "Вы что, с ума посходили - публиковать такое?". В результате четвертый выпуск (о деятельности Советов) был уничтожен на корню, а тираж второго арестован и запрещен к распространению. В сложившейся ситуации я предпринял другую попытку: вместо "47 пятниц" издать 50-70 выпусков с последовательным представлением количественных результатов исследований. Однако после первых пяти-семи опусов и с этими изданиями было покончено.

Вот вам и весь "Таганрог". Работа проведена грандиозная, результаты получены уникальные. Но никому не нужные. Ни тогда, ни теперь...

В итоге 1974-1983 годы стали для меня годами новых скитаний. На полном серьезе я хотел уйти в энтомологию. Меня всю жизнь смущала биография Набокова, правда, к бабочкам я был равнодушен, но любил жуков.

Хорошо понимая общую ситуацию, я не переживал мое изгнание из социологии. Время жить и время умирать... Но было очень больно от сознания того, что не состоялась собственная "школа", не получили надлежащего признания итоги "Таганрога". И совсем уже мучительно переживались факты личного предательства со стороны некоторых сотрудников проекта, "переметнувшихся" к Руткевичу. Двое из них - аспиранты А.В. Корбут и Е.Г. Андрющенко - самовольно сняли мое имя как научного руководителя со своих диссертаций, чтобы успешно защититься. Это было совершенно невыносимо.

Но я все-таки не стал энтомологом, меня приютил академик Н.П. Федоренко, директор ЦЭМИ, по просьбе А.М. Румянцева и Ю.А.Левады, бывших там в то время старшими научными сотрудниками. Они вместе пришли к Федоренко и попросили помочь Грушину, не снижая его статуса, дабы не засвидетельствовать, что он "проиграл Руткевичу". В ЦЭМИ под моим началом создали лабораторию (по изучению образа жизни) в отделе Наталии Михайловны Римашевской - еще одного моего прекрасного начальника. Здесь была хорошая обстановка, Федоренко сделал меня своим заместителем по институтскому ("докторскому") методологическому семинару. И все же в ЦЭМИ я был чужим. Кроме того, после статьи Александрова моя фамилия оказалась в специальном списке, исключающем возможность цитирования. Я не опубликовал в те годы ни одной работы и потерял возможность выезжать за границу. В 77-ом году с помощью В.В.Загладина и И.Т. Фролова мне удалось снова поехать в Прагу, в "Проблемы мира и социализма", но там радости также не было никакой. В 1981 году я вернулся, но, как и в 1974 году, мне в Москве снова некуда было идти. В Институт философии опять не взяли; в ИСКАН к Арбатову я идти не хотел (потому что я "здешний", все мои интересы, вся моя жизнь - Россия...), и в итоге я пристроился во ВНИИСИ, в отделе С.С. Шаталина, где под меня была создана лаборатория системного анализа культуры. В этом качестве в течение двух лет я вел московский семинар для написания соответствующего раздела в "Комплексной программе научно-технического прогресса СССР на 1986-2005 гг.". Это было интересно - но опять же не мое. Мне хотелось заниматься только одним - массовым сознанием.

И когда Г.Л. Смирнов, став директором Института философии, пригласил меня (это был 1983 год), я сказал: "Георгий Лукич, спасибо! Наконец-то я смогу совместить свое хобби с зарплатой, поскольку последние десять лет получал деньги не за то, чем занимался". Здесь был создан сектор философских проблем общественного сознания, и началась совершенно прекрасная новая, хотя и далекая от собственно социологии, жизнь. До создания ВЦИОМ (1987) и Vox Populi (1989). Но это уже другие сюжеты, не имеющие отношения к начальному, доперестроечному этапу становления и жизни российской социологии.


1 - Грушин Б.А. "Мы пытались ответить на кардинальные вопросы..." // Вопросы методологии. 1994. №1-2. С.18-27.
2 - Грушин Б.А. Мнения о мире и мир мнений: Проблемы методологии исследования общественного мнения. М.: Политиздат, 1967.
3 - "Комсомольская правда". 19 мая 1960 г.
4 - Грушин Б.А. Массовое сознание: Опыт определения и проблемы исследования. М.: Политиздат, 1987.
5 - Массовая информация в советском промышленном городе: Опыт комплексного социологического исследования / Под общ.ред. Б.А. Грушина и Л.А. Оникова. М.: Политиздат, 1980.
6 - Александров А.Д. В защиту социологии // Вестник Академии наук СССР. 1972. № 7. С. 51.
7 - Личный архив Б.А. Грушина.
8 - Речь идет о работе: Капелюш Я. Общественное мнение о выборности на производстве: Информационный бюллетень № 39 (54). Серия: материалы и сообщения / Научный совет АН СССР по проблемам конкретных социальных исследований; Советская социологическая ассоциация; Институт конкретных социальных исследований АН СССР. М., 1969. Тираж был уничтожен, 1 экземпляр имеется в Историко-социологическом архиве ИСАН, поступил на хранение в составе личного фонда В.Я. Нейгольдберга. - Прим.ред.
9 - Личный архив Б.А. Грушина.

Вернуться назад
Версия для печати Версия для печати
Вернуться в начало

demoscope@demoscope.ru  
© Демоскоп Weekly
ISSN 1726-2887

Демоскоп Weekly издается при поддержке:
Фонда ООН по народонаселению (UNFPA) - www.unfpa.org (c 2001 г.)
Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров - www.macfound.ru (с 2004 г.)
Российского гуманитарного научного фонда - www.rfh.ru (с 2004 г.)
Национального института демографических исследований (INED) - www.ined.fr (с 2004 г.)
ЮНЕСКО - portal.unesco.org (2001), Бюро ЮНЕСКО в Москве - www.unesco.ru (2005)
Института "Открытое общество" (Фонд Сороса) - www.osi.ru (2001-2002)


Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки.