Воспоминания об отце

Светлана Оболенская¹

В.В. Оболенский Портрет работы народного художника России Сергея Присекина

Мой отец, Валериан Валерианович Оболенский-Осинский, вступив в партию большевиков в 1907 году, в качестве партийной клички взял фамилию погибшего на виселице во времена Александра II народника Валериана Осинского и больше был известен именно как Н. Осинский. Это был и его литературный псевдоним. Он родился в 1887 году в селе Быки Льговского уезда Курской губернии.

"Есть в России интеллигентский род Оболенских", - писал отец в 1926 году, опровергая появившиеся в американской печати уверения, будто В. В. Оболенский - князь, что большевикам удалось заполучить себе "князя Валериана". Мой дед Валериан Егорович Оболенский - сын мелкого помещика Орловской губернии, обедневшего и ничего не оставившего детям, все-таки выбился в люди, закончил в Харькове ветеринарный институт и стал известным специалистом. Он очень любил своих шестерых детей, внимательно относился к их образованию. Благодаря его заботам, мой отец с детства говорил по-немецки и по-французски (потом знал - в разной степени, конечно, - шесть языков).

Учился отец в Москве, в гимназии. Осенью 1905 года он поступил в Московский университет на юридический факультет (экономическое отделение) и тотчас же включился в деятельность студенческого социал-демократического клуба. Во время декабрьского восстания 1905 года в Москве он был "летучим репортером" "Известий Московского Совета депутатов трудящихся", потом эмигрировал в Германию, где провел год, занимаясь политической экономией. Вернувшись в Москву, возобновил занятия в университете. Как один из руководителей студенческой забастовки, организованной после смерти Л. Н. Толстого, был арестован. Только в 1916 году ему удалось сдать выпускной экзамен и получить университетский диплом. К этому времени он уже стал активным деятелем РСДРП - Российской социал-демократической рабочей партии.

После октябрьского переворота он был вызван Лениным в Петроград, назначен комиссаром государственного банка и сыграл главную роль в овладении им. Затем стал первым председателем ВСНХ. В 20-х годах был заместителем наркома земледелия, полпредом в Швеции. Дважды ездил в Америку, изучал там сельское хозяйство, автомобилестроение и устройство дорог. Образованный и уже опытный экономист, он в конце 20-х годов возглавил Центральное статистическое управление и вел там борьбу "за верную цифру", за что и был в 1935 году смещен. Он был первым директором Института народного хозяйства (нынешнего Института мировой экономики и международных отношений), очень активно работал в редакции Большой Советской энциклопедии.

Отец горячо увлекался автомобильным делом и был одним из первых организаторов автомобилестроения в нашей стране. "Американский автомобиль или российская телега" - так называлась одна из его книг и ряд статей. Большое участие он принимал в строительстве Горьковского автозавода, в одном из писем с гордостью называя его "мой завод". Он был инициатором создания общества "Автодор", первым редактором журнала "За рулем", написал много статей о строительстве автомобильных дорог, о правилах уличного движения, сам отлично водил машину и не раз участвовал в автомобильных пробегах 20-х-30-х годов. По слухам, когда он уезжал из Нью-Йорка, после второй поездки в Америку (он изучал автостроение на заводах Форда), сам Генри Форд приехал его проводить, вышел из машины и подарил ее отцу. В газетах 30-х годов я нашла десятки статей Н. Осинского об автомобильном деле, о коммунальном хозяйстве, по экономическим проблемам.

Отец теснейшим образом был связан с индустриальным строительством 30-х годов, в особенности со строительством автозаводов. В 1931 году, находясь на лечении в Кисловодске, он, не умея отдыхать без дела, занялся серьезным изучением философии Гегеля. "Очень мне жалко, - писал он оттуда в одном из писем, - когда читаю в газетах, что пускаются "мои" заводы, а я над Гегелем сижу; противно, что при этом пишут массу юбилейного вранья. Например, что АМО будет выпускать лучший грузовик в мире (это безобразная, "квасно-патриотическая" ложь, ибо "Автокар" - машина очень среднего достоинства), что на АМО лучшая в СССР и едва ли не в мире кузница, опять лганье, ибо в Сталинграде она лучше и в Нижнем будет лучше, что амовцы вовремя выполнили задание... Все это лганье только портит впечатление от чудесных фактов".

Работа, работа без конца. "Как скупой рыцарь, трясусь над временем", - говорил он. Главное, что мы, дети, знали о нем: папа работает, ему нельзя мешать. А ведь круг его интересов был очень широк. Он писал много статей о литературе и театре. Хочется напомнить, что Осинский был первым партийным публицистом, который в 1922 году поддержал вышедший в свет сборник стихотворений Анны Ахматовой. Ахматова и в старости помнила его отзыв, столь важный для нее, вероятно, в то трудное для нее время.

Литературу, как отечественную, так и зарубежную, отец любил и знал превосходно. В феврале 1937 года, в дни, когда отмечалось столетие гибели Пушкина, он выступил на юбилейной сессии Академии наук с докладом о великом поэте. Я тогда в первый и последний раз слушала его публичное выступление.

К "ближнему кругу" Сталина он, разумеется, не принадлежал и, полагаю, его презирал, не был дружен ни с кем из этого круга. Говорят, что Сталина он совершенно не боялся. С отвращением рассказывал маме, что на заседаниях политбюро царит матерщина, и это заведено Сталиным. Вместе с мамой на даче в Барвихе они в лесу зарыли жестяную коробку с текстом "Завещания" Ленина. В середине 30-х годов отец всеми силами старался отойти от партийной и государственной работы. Но ничто не могло спасти его от расправы, которая была уже совсем близка.

В июне 1937 года по распоряжению Сталина на заседании ЦК внезапно было объявлено, что Осинский выведен из состава кандидатов в члены ЦК, и он ушел с заседания. Это был, конечно, знак надвигающейся беды. Его арестовали в ночь на 14 октября 1937 года, тогда же вместе с ним увели и старшего брата Диму. В ту ночь я проснулась оттого, что мама села ко мне на кровать и положила руку мне на плечо. В комнате горел свет, казавшийся необычно ярким и голым. Мои братья с тупым вниманием следили за незнакомыми людьми, рывшимися в наших детских книгах. "Тихо, - сказала мне мама, - лежи тихо, папу и Диму арестовали". Я замерла, подавленная полупонятными словами, тоже села и принялась следить за обыском.
Мама рассказала мне много лет спустя: ночью она, спавшая в своей комнате, на противоположном от папиного кабинета конце коридора, проснулась от вспыхнувшего в прихожей яркого света. Она выбежала, полуодетая, не понимая, что происходит. К дверям вели отца. "Прощай! - крикнул он. - Продавай книги, продавай все!" Некому было продавать, да и нечего. Маму арестовали через три дня, отцовский кабинет опечатали в момент ареста, выносить что-либо из квартиры запрещалось. Те, кто пришел за отцом, вошли в квартиру без звонка, открыв дверь своим инструментом. Теперь они спешили увести его к лифту. Диму уже увели.

Через три дня арестовали маму. Обыска не было. Она поцеловала нас, я ее никак не отпускала. "Вы же знаете, что я ни в чем не виновата, - громко сказала мама, когда с трудом расцепила мои руки на своей шее, - все выяснится. Я скоро вернусь!"

Никто не вернулся.

После бухаринского процесса мы, дети, отправились втроем в контору на Кузнецком мосту. В этот день нам сообщили приговор - 10 лет без права переписки. Мы были ошеломлены - ведь он был свидетелем. Разве свидетелям выносят приговоры, как обвиняемым? Потом стали себя утешать - десять лет - еще не вся жизнь! В 1956 году вернувшиеся из лагерей объяснили - такова была формула расстрела.

Думать о том, что могли с ним сделать в подвалах Лубянки, невыносимо, но и не думать невозможно. Один человек, сидевший с ним в камере в конце 1937 года, рассказал мне, как отец вернулся с допроса, лег на свое место и накрыл глаза мокрым носовым платком, некоторое время лежал молча, а потом вдруг закричал: "Что они делают с моими глазами! Чего они хотят от моих глаз!" Наверное, это была обычная и еще не самая страшная пытка - направлять в глаза свет сильной лампы. Но это было до процесса, на котором ему было суждено выполнить предусмотренную палачами роль "свидетеля", давая показания против друга своей молодости Бухарина. А после процесса, как рассказал выживший и вернувшийся его сосед по камере Р. Панюшкин, он был очень слаб. Их выводили в прогулочный дворик на крыше Лубянки. Отцу разрешали брать с собой табуретку, потому что он был так измучен и слаб, что почти не мог стоять. Однажды они разговаривали о том, что же теперь им делать. "Что делать? - сказал папа, - достойно ждать смерти".

В 1993 году я получила возможность прочитать следственное дело отца. Кроме текста приговора и справки о приведении его в исполнение, лежал лишь один протокол допроса от 16 ноября 1937 года (прошел месяц после ареста). Разумеется, этот допрос был не единственным, и вся драматическая история следствия, не говоря уже о его палаческой сущности, остается скрытой. В основном протокол содержит длинную историю признаний обвиняемого, характер которых так ярко выразил герой фильма Тенгиза Абуладзе "Покаяние", сообщающий следствию, что он рыл тоннель "от Бомбея до Лондона". Но есть в этом протоколе одно пронзительное место, поразившее меня прорвавшейся правдой.

Вопрос: Вы изобличены, Осинский, в том, что являетесь врагом народа. Признаете себя виновным?

Ответ: Мне даже странно слушать такие обвинения. Откуда взялись такие чудовищные обвинения против меня? Это просто недоразумение. Я честный человек, долгие годы боролся за Советскую власть.

Вопрос: Советую вам, Осинский, не жонглировать здесь выражением "честный человек" - оно к вам неприменимо. Прямо скажите: вы намерены сегодня дать искренние показания о своих преступлениях?

Ответ: Я хотел бы говорить с вами. Все-таки я Осинский, меня знают и внутри страны, и за границей. Я думаю, по одному только подозрению меня бы не арестовали

Вопрос: Хорошо, что вы начинаете это понимать.

Ответ: Я много раз ошибался, но об измене партии в прямом смысле слова не может быть и речи. Я своеобразный человек, и это многое значит. Я интеллигент старой закваски, со свойственным людям этой категории индивидуализмом. Я, возможно, со многим, что делается в нашей стране, не согласен, но я это несогласие вынашивал в себе самом. Можно ли считать мои личные мировоззрения изменой? Большевиком в полном смысле этого слова я никогда не был. Я всегда шатался из одного оппозиционного лагеря в другой. Были у меня в последние годы сокровенные мысли непартийного характера, но это еще не борьба. Я занимался научной работой, ушел в себя. Я хотел уйти от политической работы.

Вопрос: Слушайте, Осинский, перестаньте рисоваться. Уверяем вас, советская разведка сумеет заставить вас, врага народа, рассказать о тех преступлениях, которые вы совершили. Предлагаем вам прекратить запирательство".

И в ответ на зловещие уверения палачей, что они заставят его сделать все, что им требуется, убийственный в своей простоте переход: "Хорошо, я буду давать правдивые показания". И дальше - складный и явно заранее кем-то подготовленный рассказ о том, как он, по поручению некоего "правого центра", возглавлявшегося Бухариным, устанавливал связи с заграницей для осуществления злодейских планов в пользу фашистской Германии, в США вел переговоры относительно подготовки поражения СССР в возможной войне с Германией, во Франции - о действиях по развалу Народного фронта и борьбе против французских коммунистов. И еще - о своей вредительской деятельности в то время, когда он был начальником Центрального статистического управления (ЦСУ).

Обвинительное заключение звучало так: Осинский-Оболенский Валериан Валерианович... подлежит преданию суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР с применением закона от 1 декабря 1934 года. Этот закон предусматривал немедленное приведение в исполнение приговора.

На суде, который не мог продолжаться более 10 минут, председательствовал "армвоенюрист" Ульрих. Следователи, которые вели дело отца, - Герзон и Коган - были расстреляны в 1938 и 1939 гг.; как говорится в материалах о реабилитации отца - оба "за фальсификацию следственных дел и применение недозволенных методов в ходе следствия". Его расстреляли тотчас же после вынесения приговора - 1 сентября 1938-го, в день, когда мы, трое не подозревавших об этом его детей, уже в детском доме в г. Шуя Ивановской области, пошли в школу в первый день нового учебного года.

Отца полностью реабилитировали 13 июня 1957 года. В глухом поселке Калининской области, где я с мамой, вернувшейся из лагеря после восьми лет заключения, не имея права поселиться в Москве, жила вот уже 14 лет, получила из Военной коллегии Верховного суда СССР справку от 26 июня 1957 года. Она гласила: "Дело по обвинению Осинского-Оболенского Валериана Валериановича, работавшего до ареста - 13 октября 1937 года - директором Института истории науки и техники Академии наук СССР, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 13 июня 1957 года. Приговор военной коллегии от 1 сентября 1938 года в отношении Осинского-Оболенского В.В. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Осинский-Оболенский В.В. реабилитирован посмертно.

Начальник секретариата Военной коллегии Верховного суда СССР подполковник юстиции И. Полюцкий".

Вот и сегодня, когда я знаю о деле отца во много раз больше того, что сказано в этой справке, не могу сдержать волнения и смириться с тем, что с такой грубой простотой было удостоверено этими словами: "за отсутствием состава преступления", "по вновь открывшимся обстоятельствам"... Все было как бы случайным.

Никогда никто не узнает о последней судьбе отца. О чем он думал в последние часы и минуты жизни? Верил ли еще в свою партию, в свои прежние идеалы? И, наконец, что довелось ему испытать и как он умер, как встретил смерть? Никогда не узнаю, никогда и ничего...

1 - http://www.pseudology.org/Bank/Obolensky_VV.htm