|
Другая жизнь старой деревни
Елена Чикадзе
(Опубликовано в журнале "Отечественные записки" 2004,
№2)
С конца семидесятых годов среди моих друзей и приятелей
стала витать мечта о «домике в деревне». Мне трудно сейчас определить,
чем было вызвано это желание сугубо городских жителей приобрести
не пригородную дачу, не садоводческий участок, а именно дом в «настоящей»
деревне, о которой они знали разве что по произведениям любимых
тогда многими писателей-деревенщиков. Проза ли Абрамова, Белова,
Шукшина была тому причиной, потребность ли отдохновения от шума
и суеты большого города или возможность на время укрыться от давящей
«системы», а быть может, глубоко загнанное, но неистребленное желание
владеть хоть какой-то недвижимой собственностью — но нас неодолимо
притягивала тихая и «простая» деревенская жизнь. Помню, мы мрачно
шутили: разразится третья мировая — отсидимся в деревне.
Приобрести дом
в советские времена, не выписавшись из своей городской квартиры,
было практически невозможно. Тем не менее покупка, как правило,
сопровождалась формальным актом: продавец давал покупателю расписку,
будто взял у него в долг такую-то сумму денег (равную стоимости
дома). Такие расписки нигде не заверялись, поэтому переход собственности
к новому владельцу основывался исключительно на, так сказать, неписаном
праве. Самое удивительное, что в девяностые годы оно приобрело силу
писаного: по подобной расписке в местной администрации можно было
получить соответствующую справку и затем юридически закрепить право
собственности в районном БТИ.
Дома приобретались,
как правило, в тех деревнях, которые в шестидесятых-семидесятых
годах были объявлены «неперспективными». Работающих жителей переселяли
из них в головные усадьбы укрупненных колхозов и совхозов, а оставшиеся
пенсионеры либо доживали свой век в родных домах, либо на зиму перебирались
к детям. В восьмидесятых-девяностых годах опустевшие дома стали
заселяться новыми жильцами — горожанами. Наследники тоже использовали
их как дачи. Деревни стали вновь оживать — но только на весенне-летний
сезон.
* * *
Я впервые приехала
в такую деревню Новгородской области летом 1991 года. Было в ней
тогда 16 домов и ни одного постоянно живущего местного жителя. Но
некоторое запустение и малолюдность пейзажа делали ее в моих глазах
даже более привлекательной. Хотя половина участков летом зарастала
травой, все же хозяева если и не жили, то хоть изредка наведывались
в каждый дом. Круглый год в деревне жила всего одна семья — питерские
пенсионеры-геологи. По-настоящему заброшенным был только один дом
— именно его я, полюбив эти места сразу и всем сердцем, «купила»
и потихоньку начала приводить в порядок.
Першутино находится
в восьми километрах от асфальтированного шоссе, ведущего в районный
центр и к железнодорожной станции. У шоссе — деревня Миголощи с
магазином, почтой, медпунктом и сельсоветом. Дороги между окрестными
деревнями и шоссе каждый год размывались водами карстовых озер,
и это стало одной из непосредственных причин запустения деревень.
В 1992 году нашу дорогу вдруг отремонтировали, покрыв ее гравием.
Совхоз тогда уже дышал на ладан, и большой пользы эта дорога ему
принести не успела, зато сильно облегчила жизнь нам, летним жителям.
Теперь можно было не тащиться с тяжеленным рюкзаком за плечами (а
везли мы с собой из города все, вплоть до хлеба), а взять машину
на станции и доехать прямо до дома. С середины девяностых к нам
начали ездить автолавки: сначала предприимчивые частники на легковушках,
а лет через пять-шесть — большой фургон от коопторга, почему-то
с надписью «Почта» на борту.
С середины девяностых
наша деревня начала расти. За последние восемь лет в ней построили
четыре новых дома. Это уже не деревенские избы, как наши, а настоящие
дачи, поскольку строили их жители близлежащего города Боровичи и
поселка городского типа Хвойная. Владельцы старых домов теперь наезжают
почаще — занимаются обустройством своих участков. Последние годы
в деревне зимуют уже две-три семьи, да и летом она выглядит гораздо
оживленней, чем 10 лет назад.
По опыту своих
знакомых знаю, что похожие процессы идут в Псковской, Вологодской,
Тверской областях: деревни, обреченные на вымирание и уже оплаканные
нашими писателями и публицистами, обретают новую — хотя и совсем
иную — жизнь.
* * *
Летних обитателей
наших деревень делят на «местных» и «дачников». Если дом наследственный
и им владел, скажем, еще покойный дед, то ты местный, пусть даже
родился в городе (в 1992-м таких домов в нашей деревне было шесть,
теперь один продали). Если же дом куплен пришлым человеком, то его
хозяин — дачник. Поэтому дачниками считалась даже упомянутая семья
питерских пенсионеров, хотя они жили в деревне круглый год и первыми
в округе юридически оформили покупку.
Местные приезжали
к нам из Миголощей по весне на тракторах или летом с косами: вокруг
нашей деревни оставались небольшие островки полей, в первой половине
девяностых они еще засевались кормовыми культурами, а затем были
отданы бывшим работникам совхоза под сенокосы. К августу до нашей
деревни добредало стадо, и коровы разгуливали по улицам и неогороженным
участкам. Помню свой ужас, когда в первое свое, еще «гостевое»,
лето спустилась в подпол и обнаружила там корову (дверь подпола
открывают в солнечные дни для просушки). Впрочем, корова моего вопля
испугалась не меньше и с громким мычанием немедленно выбралась наружу,
оставив на земляном полу лепешку на память.
Местных можно
было попросить перепахать трактором участок (в начале девяностых
— за бутылку, «твердую валюту» в то дефицитное, талонное время,
позже — за небольшие деньги). У проезжающих мимо деревни лесников
покупали дрова. Деревенских нанимали на строительство, ремонт, колку
дров. А еще они по весне или осенью совершали набеги на наши дома:
почти каждый год пара домов оказывалась обворованной.
В нашем сообществе
«дачников» сложился некий образ местного населения: поля забросили,
хозяйство развалили, работы нет, вот и воруют и, конечно же, пьют.
Я тоже разделяла общее мнение, пока не оказалась в 2003 году в ставших
уже родными местах не как «дачница», а как социолог-исследователь1.
* * *
Миголощи мне никогда
не нравились, особенно в сравнении с Першутино. Наша небольшая деревня
вся в горках и впадинках, окружена лесом и небольшими полями-опушками,
так что, стоя на каком-нибудь пригорке, ты не умозрительно понимаешь,
что земля круглая, и кажется, шагнешь вперед — и ощутишь под ногами
ее движение…
Миголощи, напротив,
кажутся плоскими и скучными. Расположена деревня у шоссе на равнинном
участке. По другую сторону шоссе — плоскость большого поля, где
раньше сеяли кукурузу, а теперь местные жители сажают картошку.
И даже обрамляющий селение и поле сосновый лес не скрашивает этого
невыразительного плоского вида. Несколько улучшила картину недавно
отремонтированная каменная, 1812 года, церковь (на самом деле Миголощи
— село, но иначе как деревней их не называют). Ее свежие бело-голубые
краски, особенно в солнечный день, оживляют пейзаж.
Но, судя по тому,
что моим коллегам Миголощи вполне приглянулись, моя неприязнь к
ним во многом объяснялась личным опытом. Мне не однажды приходилось
топать туда пешком, а когда пройдешь девять километров по гравийной
дороге, да без намека на тень, и выйдешь на унылую, пустую и пыльную
площадь перед магазином, где негде присесть и передохнуть, а обратно
предстоит плестись с наполненным рюкзаком, то неброская деревня
вряд ли покажется тебе привлекательной. Впрочем, бывала я там только
по крайней необходимости.
В общем, ехала
я туда без всякого энтузиазма. Хотелось в родные першутинские стены,
а предстояло снимать дом у незнакомых людей. Но все же наличие дома
в Першутино отчасти облегчало мне «вход в поле», делая меня в какой-то
мере «своей» для здешних жителей. (Вскоре выяснилось, что невестка
нашей хозяйки школьная учительница Татьяна и ее старшая сестра Надежда,
агроном, родились и выросли в купленном мною першутинском доме.)
Изо дня в день
мы с коллегами осваивали деревню и окрестности, знакомились с людьми,
и постепенно мое первоначальное впечатление о ней стало меняться.
Обнаружилось, что сразу за околицей — замечательной красоты озеро,
и там же равнинный пейзаж сменяется живописными холмами. На одном
из таких холмов, все в соснах, раскинулось сельское кладбище с часовней.
Вообще сосна здесь главное дерево, и в борах, окружающих деревню,
невольно вспоминается пастернаковское: «И так неистовы на синем
разбеги огненных стволов». Но главное, что деревня стала постепенно
обретать лицо, я знакомилась с новыми людьми, и за каждым из них
была целая жизнь, история села.
* * *
История эта типична
для северо-западного Нечерноземья. До 1965 года в Миголощах был
колхоз им. Жданова, затем его объединили с пятью другими колхозами
и преобразовали в совхоз «Ждановский». Через год, правда, зачем-то
разделили его на два совхоза. Лет десять укрупненный, по профилю
животноводческий, совхоз существовал без особых изменений: дирекция
и сельсовет находились в Миголощах, но фермы оставались в основном
на прежних местах.
Все эти укрупнения,
разукрупнения, преобразования имели целью поднять производительность
сельского хозяйства. Однако к желаемым результатам это не привело:
массовый отток сельского населения в города (и в первую очередь
из Нечерноземья) с началом кампании по паспортизации в 1960-х годах
— широко известный факт. В 1962 году в Хвойнинском районе насчитывалось
2358 крестьянских дворов, в которых было 2530 человек трудоспособного
(допенсионного) возраста. В 1974-м дворов уже 1422, а трудоспособных
– 1433 человека2.
То есть за 12 лет трудоспособное сельское население района уменьшилось
почти вдвое.
Можно взглянуть
на этот процесс и «изнутри». Сестры Надя и Таня, выросшие в Першутино,
два первых класса закончили в соседней деревне Опарино, где была
начальная школа. Затем их отправили в Миголощи, в интернат при восьмилетке.
Учились там дети не только из деревень Миголощского сельсовета,
но и из двух соседних совхозов. Когда Таня в 1974 году пришла в
третий класс, в нем было пять учеников — т. е. всего пять детей
1964–1965 годов рождения на два с половиной десятка деревень!3
В том же 1974
году за подъем сельского хозяйства взялись всерьез: была принята
Государственная программа развития Нечерноземья, начатая, по обычаю,
с большой помпой. В села Нечерноземья из других регионов стали направлять
молодых специалистов, которые с энтузиазмом отправлялись осваивать
очередную «целину». В 1977 году была учреждена даже медаль «За преобразование
Нечерноземья РСФСР», которую успели получить 25 тысяч человек. В
1980-х годах в развитие названной программы приняли еще одну — «Дороги
Нечерноземья», рассчитанную на 1986–1992 годы. (Не ей ли мы, першутинцы,
обязаны новой дорогой?)
Совхоз «Ждановский»
разделил судьбу всех хозяйств, охваченных Программой. В семидесятые
годы значительные средства стали вкладываться в строительство крупных
производственных комплексов; один из них к 1978 году возвели и в
Миголощах, переведя туда скот со всех ферм, разбросанных по землям
совхоза. У работников совхоза из других деревень выбор был невелик:
либо каждый день по бездорожью добираться до Миголощей, либо туда
переселиться. Большинство выбрали последнее, среди них и родители
Тани и Нади, тракторист и доярка. В конце восьмидесятых першутинский
дом они продали (я купила его позднее, уже из вторых рук).
Таким образом,
Миголощи стали интенсивно расти, а население окрестных и дальних
деревень — еще интенсивнее редеть. Расцвет совхоза и, соответственно,
его головной усадьбы приходится на восьмидесятые годы. Таня вспоминает,
как на ее глазах за несколько лет выросли новые улицы, застроенные
в основном двухквартирными домами. На деревенской «площади» поднялись
каменные здания магазина, совхозной столовой, двухэтажный 16-квартирный
дом. Однако на социальную сферу, как всегда, денег не хватило: комплексную
школу-сад достроили лишь в первой половине девяностых, а проект
нового клуба так и остался на бумаге. (Сейчас, когда деревянное
здание клуба закрыли за ветхостью, клуб потеснил детский сад, заняв
в нем пару комнат, а массовые мероприятия, в том числе дискотеки,
проводятся в спортивном зале школы. В бывшей совхозной столовой
— частный магазин.)
Активная идеологическая
кампания, интенсивное строительство, достаточно высокие заработки
сделали свое дело: в восьмидесятые годы в Нечерноземье не только
едут молодые специалисты из других регионов, но и своя молодежь
возвращается в родные совхозы после армии и учебы. Миголощи не были
исключением. Об энтузиазме тех лет, о том, что работать в совхозе
в то время было почетно, я слышала не раз. Один из бывших трактористов
с горечью вспоминает об упущенных возможностях: мог прямо из армии
поступить в военное училище, и учеба давалась — так нет, вернулся
(то, что армия в девяностых годах стала деградировать и многие военные
были вынуждены уволиться, при этом как-то не принимается во внимание).
Возвращению способствовала
и система совхозных стипендиатов: молодые люди получали льготы при
поступлении и повышенную стипендию, но после учебы обязаны были
вернуться в совхоз. Совхозными стипендиатками стали и сестры Надя
с Таней, закончившие одна — сельхозтехникум, другая — культпросветучилище
в Новгороде. Почти все одноклассники сестер после учебы вернулись
в совхоз. В восьмидесятые годы в совхозной столовой играли много
свадеб. Дети тогдашних молодоженов сейчас составляют в деревенской
школе самые наполненные классы.
Последний жилой
дом совхоз построил в 1993-м, в него и въехала Таня с семьей. В
результате перемен девяностых годов совхозное хозяйство лишилось
государственной поддержки и стало потихоньку разваливаться: год
за годом идет сокращение посевных площадей, поголовья скота, растет
долг по заработной плате. До боли знакомая картина.
Часть работников
бывшего совхоза (теперь превратившегося в кооператив), из тех, что
поэнергичней, увольняются, не дожидаясь полного развала. Восемь
человек продержались «до последнего» — всех их вместе с оставшимся
скотом перевели этой весной в соседнее, пока еще живое хозяйство.
В основном это женщины, для которых рынок труда в деревне крайне
ограничен: школа, магазин, почта, администрация. Мужчинам легче:
они идут работать лесниками, в дорожное и коммунальное хозяйства
райцентра.
Но зарплаты, конечно,
невелики, поэтому приходится подрабатывать. Танин муж устроился
водителем школьного автобуса, но основной его заработок (строительство
бань, домов и проч.) приходится на лето. Поэтому, когда осенью не
успели к сроку отремонтировать школьный автобус, он только радовался.
В деревне уже сложились неформальные строительные бригады, и тем,
кто долго раздумывал, держась за совхозную работу, теперь уже непросто
в них вклиниться.
Некоторым удалось
— в счет задолженности по зарплате — заполучить совхозную технику,
теперь они подрабатывают на ней: кому дров привезут, кому поле вспашут.
Кое-кто приторговывает спиртом, а вот самогон на продажу не варят
(разве что для себя).
Несколько лет
назад появился еще один вид заработка: сбор ягод и грибов. В деревне,
помимо коопторга, образовалось уже несколько пунктов по их приемке.
Приемщицы, нанятые заезжими предпринимателями, работают на дому,
вывешивая объявления с ценами у магазина. Собирательством занимается
почти вся деревня, часто целыми семьями. Кто сколько собрал ягод
и сколько выручил за день — обязательная тема разговора даже при
короткой встрече.
А что же «крестьянский» труд и подсобные хозяйства?
(Я, кстати, с удивлением узнала, что хозяйство — это живность, огороды
же хозяйством у здешнего населения не считаются.) Так вот, «хозяйство»
— коров, овец, коз, свиней и птицу — держат далеко не все, зато
вся деревня сажает и продает картофель. Поголовье же скота неуклонно
снижается: без поддержки совхоза его содержать невыгодно. В совхозе/кооперативе
можно было дешево (а иногда и бесплатно) приобретать корма и — пока
существовала свиноферма — поросят. Кстати, именно поэтому увольнявшиеся
не забирали свои паи: пока ты пайщик хозяйства, имеешь право на
эти льготы. Да и участок под сенокос или картошку получишь не у
черта на куличках. Теперь же, когда хозяйство окончательно развалилось,
все приходится покупать по рыночной цене. Разводить поросят стало
невыгодно: хорошо, если выручишь затраченные деньги, а работа и
вовсе пропадет. В 1996 году на 221 крестьянское хозяйство района
приходилось 94 коровы, в 2002-м на 183 хозяйства — всего 48. В самих
Миголощах в этом году осталось около 20 коров на 130 хозяйств. Среди
держателей живности совсем нет молодежи и почти нет пожилых: последним
тяжело, первые не видят в этом смысла.

В деревне пьют,
в том числе и женщины. Хотя совсем спившихся не так уж много. Знаю
несколько человек «завязавших». Знаю теперь, и кто «наведывался»
в наши дома. Есть там такое спившееся семейство, которое называют
«Василята», — звучит ласково, не правда ли? Двух старших братьев
недавно посадили, но подрастает младший, который чуть ли не с гордостью
рассказывал нам о «подвигах» старших и буднично, без стеснения —
о пьянстве матери и смерти отца.
Деревня уменьшается:
старики умирают, кое-кто из молодых уезжает, и почти никто не рожает.
В 1996 году на 150 хозяйств в Миголощах было 407 жителей, в 2002-м
хозяйств осталось 132, а жителей — 349. Но это по официальным данным,
учитывающим зарегистрированных. Реально, по свидетельству местного
фельдшера, в деревне проживает 304 человека: кое-кто, не выписываясь,
перебрался в более благополучные места района или к родственникам.
Поколение «восьмидесятников»,
энтузиасты развития Нечерноземья, вряд ли покинут Миголощи: им поздно
начинать новую жизнь. Но своих детей даже самые ярые патриоты родных
мест, такие как Таня с Надей, настраивают на отъезд и делают для
этого все, что могут. В деревне для молодежи нет перспектив ни с
работой, ни с жильем (существующие дома не вмещают больше одной
семьи). Из молодежи сейчас возвращаются в основном неудачники, т.
е. те, кто по тем или иным причинам не смог нигде устроиться. Для
подрастающего поколения родная деревня — это место, куда они будут
приезжать на отдых.
«Коллективной»
жизни восьмидесятых деревне уже не вернуть. Сейчас в Миголощах около
20 домов используются выходцами из этой деревни как дачные. Это
количество будет со временем только расти. Деревенская повседневность
постепенно меняется. Отдельная и очень интересная тема: как и под
влиянием каких образцов происходят эти перемены. Не дело социолога
давать оценки событиям и явлениям — мы должны лишь фиксировать и
описывать происходящие процессы, — но, право, я не вижу причин петь
отходную русской деревне: она не умирает, она меняется. И славу
богу, ведь мы живем уже в XXI веке.
1
Проект «Вдали от городов. Жизнь восточноевропейского села. Деревенские
жизненные миры в России, Эстонии и Болгарии», 2002–2005 годы, поддержан
фондом Deutsche Forschungsgesellschaft, проводится Центром независимых
социологических исследований (Санкт-Петербург) и Магдебургским университетом.
Проект предусматривает сравнительное исследование трансформационных
процессов в постсоциалистической деревне.
2
Иванов А. Н. Очерки по краеведению Хвойнинского района. П. Хвойная,
1997.
3
На сегодняшний день только 13 из этих деревень имеют постоянных
жителей, причем за исключением двух, расположенных у шоссе, на каждую
приходится одно-два, редко три хозяйства.
|