… о нарушении традиций

"Кризис, связанный с коронавирусом, и периоды карантина побуждают многих молодых ультраортодоксальных евреев покидать очень жесткую общину "харедим" с тем, чтобы открыться миру", - пишет корреспондент Le Monde в Иерусалиме Луи Имбер.
"(...) В последние месяцы среди харедим, составляющих 1 млн человек (12% населения Израиля), объединенных верой, нищетой и страхом перед внешним миром, число таких катастроф стало увеличиваться. В нормальное время всегда находились родители, раввин, учитель или духовный наставник и, конечно же, соседи, которые следили за тем, чтобы подростки не сбивались с пути истинного", - говорится в статье.
"Но кризис Covid-19 и два карантина, весной и осенью, нарушили неизменный курс их жизни. На долгое время закрылись религиозные школы и синагоги, а также молитвенные группы и ритуальные купания. Стало трудно собираться вокруг раввинов. Свадьбы и религиозные праздники в узком кругу приобрели горький привкус. И предоставленные самим себе молодые люди заскучали. Несмотря на запрет, они выходят в интернет и многое там узнают", - отмечает автор статьи.
"С марта молодежная еврейская организация "Гилель", которая приходит на помощь ультраортодоксам, порвавшим с общиной, зафиксировала 50% рост запросов о помощи (500 запросов в течение года). То же самое и с армейскими частями, предназначенными для харедим (3 тыс. новобранцев в год) и ненавистными для подавляющего большинства раввинов", - пишет Le Monde.
"В недавнем исследовании ученый Эйтан Регев из Израильского института демократии (IDI) оценил число "отступников" в 3 тыс. человек в год. По его мнению, в 2020 году эпидемия может вдвое увеличить количество таких уходов, - передает автор репортажа. "В конце лета мы увидели, что большое количество мальчиков и девочек из лучших общин не возвращаются к своим местам обучения", - встревоженно высказался раввин Пинхас Фридман из Иерусалима.
"Вирус потряс все "учебное сообщество", где за закрытыми дверями мужчины посвящают себя изучению религиозных текстов, не имея оплачиваемой работы. "Торахтам Оманутам", "Тора - их профессия". По мнению раввина Фридмана, существует риск того, что карантин с большей вероятностью убьет харедим, чем коронавирус. "Нам предстоит вести две битвы, - писал он, - маленькую и большую: маленькая касается дел тела и психического здоровья; большая, гораздо более важная - это битва, которую мы должны вести за еврейскую душу и духовные дела".
"Посреди поля битвы оказался Хаим, современный мальчик в джинсах и футболке, на мопеде, который сомневается, по какому пути ему следовать. Он бежал из ешивы в начале первого мартовского карантина вместе с примерно 30 своими товарищами. Учреждение, которому государство приказало закрыть свои двери, постаралось сохранить своих лучших студентов, и чтобы отделить зерна от плевел, отпустило сорняки на все четыре стороны", - комментирует Имбер.
"(...) На праздник Йом Киппур в сентябре Хаим уехал с десятком друзей на Тивериадское озеро, где они сняли сарай. Он соблюдал пост, но курил травку до поздней ночи. Там были девочки и мальчики, "некоторые занимались любовью, но не я", - говорит он, так как стремится оставаться "чистым" до женитьбы. В течение нескольких месяцев мать игнорировала его, когда они пересекались на семейной кухне. По его словам, она "холодная" по природе. Отец его понимает. Он не родился харедим, но решил им стать, и, ожидая завершения подросткового возраста сына, он убедил Хаима поступить в очень "гибкую" ешиву: там будят под музыку не на заре, а намного позже", - говорится в репортаже.
"В конце октября, когда Израиль ввел повторный карантин, харедим снова открыли свои начальные школы. Жаль, если эпидемия возобновится в их городах, главных "красных пятнах" страны! - отмечает корреспондент. "Карантин - это веревка, которую затягивают на шее многих раввинов: по их мнению, лучше, чтобы все люди заболели, а те, кто должен умереть, умерли", - резюмирует Абрахам Дов Гринбаум, журналист хасидского еженедельника "Гадерех".
"Для светского общества это стало слишком большой провокацией. Редакционные авторы досадуют по поводу абсолютной зависимости премьер-министра Биньямина Нетаньяху от ультраортодоксальных партий: он не может заставить их подчиниться. Никогда еще конфликт между харедим и светскими или традиционными евреями не был таким острым, - указывает журналист. "Covid-19 стал моментом выбора, - говорит Яир Хаас, президент организации "Гилель". - Те, кто сегодня порывает с сообществом, потрясены огромными усилиями, которые оно прилагает, чтобы удержать их в своей среде. У них уже были сомнения: эпидемия же открывает им глаза".
"Так происходит с Нати, красивым 20-летним мальчиком, деликатным и уверенным в своем выборе, который год назад потерял веру. Как и его родители, 11 братьев и сестер, он родился в скромной ветви большой хасидской семьи, которая не голосует и отказывается от любой государственной помощи", - говорится в публикации.
"Я хотел уйти из семьи, но у меня не хватило мужества и денег, - признается он. - Я решил подождать и подготовиться к поступлению в Еврейский университет в Иерусалиме". Нати изучал базовый английский язык и математику - предметы, исключенные из ешив. "Я был невежественен", - говорит он. Первый карантин, когда он оказался под домашним арестом вместе с родителями, увеличил его решимость в десять раз. В июне он воспользовался поездкой своих родственников, которые уехали женить одного из его старших братьев в Лондоне, и поселился в приюте, финансируемом организацией "Гилель" в Иерусалиме", - отмечается в репортаже.
"(...) Коронавирус раскрыл секрет полишинеля: общество мечты харедим, посвятившее себя изучению священных текстов, - это миф - теперь его члены предпочитают говорить об идеале. Общины харедим сформировались в Израиле после Холокоста при финансовой поддержке государства и жертвователей и неуклонно разрушались в течение последних 30 лет. Многие ультраортодоксальные мужчины ежедневно работают и часто посещают светское общество, - отмечает автор статьи. - Среди них есть те, кто поддерживает молодых ренегатов, например, Янки Фарбер. "Двадцать лет назад людям приходилось бежать из своего города, чтобы быть свободными. Теперь они покупают смартфон, покидают ешиву, но остаются религиозными", - сказал этот журналист на сайте Behadrei Haredim.
(...)

Луи ИМБЕР. Le Monde
InoPressa. 19 ноября 2020 года

Какой город стал раем для юных эмансипе на рубеже XIX и XX столетий, почему жена Блока протестовала против навязанного ей образа Прекрасной Дамы и открыто не желала становиться матерью и какая русская революционерка не боялась таскать ящики со взрывчаткой, будучи беременной? На все эти вопросы отвечает доктор исторических наук Наталья Мицюк, одна из авторов коллективной монографии «Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков», которая готовится к выходу в издательстве «Новое литературное обозрение». «Нож» публикует фрагмент о том, почему русских женщин того времени не пугала перспектива умереть в одиночестве и как они боролись против положения «безвольной рожающей машины».
Появление концепта «свободного материнства», трансформация репродуктивного поведения женщин в XIX веке выражались также в новых практиках, состоявших в отказе от деторождения и материнства. Она воспринималась как девиация традиционного женского поведения. В современном научном дискурсе это явление выражается в таких терминах, как «чайлдфри», «добровольно бездетные», «неродительство».
Отказ от материнства впервые стало практиковать молодое поколение 1860-х — шестидесятницы. Материнству они противопоставляли получение научного (в противовес домашнему) образования (в том числе профессионального), социальную активность.
Несмотря на господствующие стереотипы, во многом поддерживаемые экспертным сообществом врачей, психологов, литераторов (Ч. Ломброзо, В. Тарновский, Л.Н. Толстой), о том, что отсутствие материнской любви, материнского инстинкта у женщины сопоставимо с врожденной преступностью и врожденной идиотией, эмансипированно настроенные женщины настойчиво претворяли в жизнь собственные женские сценарии.
Мать они сравнивали с «самкой», подчеркивая ее близость природному состоянию и свое нежелание соответствовать такому стандарту. В этой связи современные исследователи констатируют большую корреляцию между высоким уровнем образования, публичной активностью женщины и понижением деторождений в ее жизни.
И. С. Кон отмечает появление у женщин XX века тенденций, враждебных детоцентризму: «Социально-политическая эмансипация женщин и все более широкое их вовлечение в общественно-производственную деятельность делает их семейные роли, включая материнство, не столь всеобъемлющими…»
Для многих представительниц либерального феминизма начала XX века материнские роли также занимали второстепенное место. Анализ женских нарративов конца XIX — начала XX века показал, что среди образованных женщин появлялись те, кто исключал деторождение из собственных жизненных стратегий.
Данный феномен давно привлекает внимание западных исследователей. В частности, К. Бинсвангер изучала материнскую тему в работах М. Цветаевой, Э. Шоре пыталась понять причины резкого неприятия деторождения Л. Д. Менделеевой-Блок.
Однако пренебрежительное отношение к материнству и даже отказ от него демонстрировали не только известные россиянки. Это явление выходило далеко за рамки литературной богемы. К. Г. Юнг считал, что отрицание материнства для женщины, несмотря на всю противоречивость этого акта природе, является одним из древнейших «архетипов материнства».
Согласно подходу социального конструирования гендера, нет исключительно женских или мужских ролей — общество создает определенные запросы и стереотипы в отношении «мужского» и «женского» поведения. В пореформенной России происходил процесс трансформации существовавшей гендерной системы: либерализация, женская эмансипация, радикализация российского общества наносили существенный удар по традиционным женским ролям — жены и матери.
Впервые в мужских «текстах» в рамках «женского вопроса» (Н. Г. Чернышевский, Н.В. Щелгунов, М.И. Михайлов, Н.И. Пирогов) были озвучены идеи о новых горизонтах для представительниц женского пола и соответственно стали пересматриваться их биологические функции, связанные с замужеством и материнством.
Популярная в то время, а ныне известная только узкому кругу специалистов писательница Н. Д. Хвощинская в повести «Пансионерка» (1860) подробно описала жизненный путь своей героини Леленьки, поднявшейся от обычных интересов провинциальной барышни (беспечной, нацеленной на замужество) до стремления к новым горизонтам — образованию, социальной активности.
Леленька порывает с традиционными семейными ценностями, навсегда отрекаясь от своего биологического предназначения. Примечательно, что поиск новой женской идентичности в этом произведении и ряде других начинался с отрицания героиней собственной семьи, а стремление самоутвердиться реализовывалось вне семейно-ролевых функций.
Либерально настроенные феминистки Н.В. Стасова, М. В. Трубникова считали правильным посвятить себя личному совершенствованию, борьбе за женские права, а не отдаться служению семье и детям. Многие из них оставались бездетными, либо ограничивались рождением одного-двоих детей.
Известная в начале XX века писательница Елена Александровна Колтоновская в собственных сочинениях («Женские силуэты», «Женщина в драмах Ибсена», «Брюсов о женщине») также пропагандировала новый тип женщины. Будучи убежденной в том, что материнство делает женщин пассивными, препятствует их личному самосовершенствованию, «враждебно творческим зовам», она, несмотря на замужество, так и не стала матерью.
Отказ от материнства для молодых дворянок («дочерей»), по мнению известной исследовательницы женской истории Б. Энгель, становился новой жизненной стратегией. И. С. Кон указывал на наличие трех важнейших зависимостей, во многом определяющих жизнь женщины XX века, — «биологической», «социальной» и «психологической».
Шестидесятницы разрывали традиционную зависимость от физиологических функций, связанных с продолжением рода (беременность, рождение детей), а также зависимость от последующей связи с детьми в период лактации, кормления грудью («социальная зависимость»), ради освоения иных сфер деятельности.
Под впечатлением поступка Веры Павловны, героини романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?», шестидесятница Екатерина Павловна Майкова (жена Владимира Майкова, брата известного поэта А.Н. Майкова, подруга И. А. Гончарова) без особых угрызений совести оставила своих троих детей, мужа, сбежав с молодым учителем Ф.В. Любимовым, стремясь вырваться за пределы «узенького семейного мирка».
От их гражданского союза родился ребенок, от которого Екатерина Павловна поспешила вновь себя освободить, отдав его на воспитание некой М. Линдблом. Отвергая собственное материнство, Майкова увлекалась написанием рассказов, которые публиковала в детских журналах.
В подобных поступках проявлялась амбивалентность морали «новых женщин». Они могли воспитывать словом чужих детей, трудиться на их благо, в то время как собственных детей бросали на произвол судьбы.
Мало кто из «новых женщин» решался на столь авантюрный шаг в жизни, как реальное бегство, но значительная их часть, судя по дневниковым записям, мечтали об этом. Вполне добропорядочные матери семейств выражали глубокую неудовлетворенность однообразной семейной жизнью, «закисанием» в браке и неспособностью «ни к какой общественной деятельности». Чтение современной популярной прозы рождало желание посвятить себя другому делу (образованию, профессиональному труду, филантропии).
Апологетом нового типа женщин, отказавшихся от естественной для того времени роли матери и супруги, были активные участницы народнического и революционного движения, во многом нигилистки по взглядам, Вера Николаевна Фигнер, Вера Ивановна Засулич, Софья Львовна Перовская, Ольга Спиридоновна Любатович, Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (нареченная «бабушкой русской революции»).
Первые три женщины никогда не состояли в браке и не имели детей. В их воспоминаниях вопросы, связанные с собственной фертильностью и исполнением матримониальных функций, полностью отсутствуют.
Известно, что О. Любатович таскала ящики с взрывчаткой во время беременности. Беременность и рождение детей, по сути, являлись «побочным» результатом ее деятельности.
Холодность матери к первенцу привела к тому, что девочка заболела менингитом и умерла. Вскоре О. Любатович родила вторую девочку, которую поспешила оставить знакомой на воспитание. Е. Брешковская, находясь в положении, активно участвовала в «хождении в народ». Еще грудного ребенка она отдала в бездетную семью брата и занялась революционной деятельностью.
Сложно установить, что на самом деле испытывали матери-революционерки, бросавшие своих детей. Женской революционной автодокументальной прозе не свойственны откровения о частной (семейной) жизни, словно для авторов текстов данная часть жизни была лишней, второстепенной, не заслуживающей внимания.
При поверхностном рассмотрении их биографий складывается впечатление, что подобный выбор давался им легко. Но это не так. Скрупулезное изучение дневников и воспоминаний этих женщин доказывает обратное.
А. М. Коллонтай отмечала, что ей было невероятно сложно оставить собственного четырехлетнего сына. Она трогательно описывала, как нежно целовала спящего ребенка, навсегда уходя из дома.
Пожалуй, точнее всего мучительность выбора матери-революционерки выразила Екатерина Брешковская:
«Конфликт между любовью к ребенку и любовью к революции за освобождение России стоил мне многих бессонных ночей. Я знала, что не могу быть одновременно заботливой матерью и революционеркой. Это несовместимо. Или одно, или другое целиком овладеет мной».
О личной драме Екатерины Константиновны писала Александра Знаменская, укрывавшая «бабушку русской революции» в собственном доме в Симбирской губернии. Брешковская рассказывала, как тяжело ей далась встреча с уже взрослым сыном, которого она последний раз видела в десятилетнем возрасте.
Находясь на каторге, революционерка мечтала о свидании с ним. Мать по многу раз представляла картину их встречи, и эта мысль согревала ее. Когда, наконец, ее мечта осуществилась, то сердце матери, по свидетельству А. А. Знаменской, было разбито.
Этот трогательный эпизод в жизни революционерки она пересказала в собственном дневнике:
«После 30 лет каторги, за время которой она ни разу не виделась с сыном, они встретились. Хотели понять друг друга и не сумели, и сын, уходя от матери, сказал ей на прощанье: „Я вижу, мама, что ты недовольна мной… но что же поделать“. „Я не недовольна, — с горечью ответила мать, — но я вижу, что мы чужие друг другу и это мне тяжело !“»
Приведенные свидетельства позволяют опровергнуть мнение о том, что деятельницы революционного движения были лишены материнских чувств, отрицая и презирая их. Очевидно, что для Е.К. Брешковской разлука с сыном, неспособность наладить теплые отношения стали глубочайшей личной драмой, о которой та не переставала сожалеть, чувствуя в том свою вину.
Складывалась парадоксальная ситуация. Русская литература и публицистика воспевали противоречивые женские типы. С одной стороны, врачи, литераторы, религиозные философы защищали образ святого материнства, но с другой — и в классической, и в бульварной литературе авторы изображали совершенно иных женщин: ярких, свободных от предрассудков и великосветской морали, сексуальных, зачастую бездетных, живущих в мире страсти и любви.
Не так однозначны оказались литературные типы Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова. Очевидно, что в Анне Карениной («Анна Каренина»), Настасье Филипповне («Идиот»), Наталье Васильевне («Вечный муж»), Анне Сергеевне фон Дидериц («Дама с собачкой») превалировала страстная черта их натуры, нежели материнские инстинкты.
Эпоха модерна культивировала новый тип благородной женщины, предполагавший отказ от «традиционных женских радостей: детей, семьи, семейно-домашней повседневности». На страницах женских дневников фиксировались новые предпочтения молодых женщин.
Ломка традиционной установки на брак и материнство особенно быстро проходила в крупных городах: там у женщин было больше возможностей для внесемейной самореализации. Врач В. Михневич отмечал «антисемейный» характер Петербурга 1880-х годов, в котором все большее число молодых людей предпочитали браку и семье свободный образ жизни. Этот город Михневич находил раем для юных «эмансипе»: «Для женщин, обреченных на одиночество и эмансипированных от брачных уз, Петербург может считаться самым удобным и самым заманчивым из всех русских городов».
В 1909 году редакция «Женского вестника» попыталась выяснить, какой литературный образ женщины ближе всего россиянкам. Редакторы обратились к читательницам с двумя вопросами: «Кто из новейших писателей наиболее верно и ярко изображает в художественной литературе типы современной русской женщины? В каком художественном произведении лучше всего выражены стремления новой русской женщины?»
Ответы поразили всех. Среди образчиков не было ни одной «тургеневской героини», чистой, святой, невинной девушки. Женщины выбирали радикальные типажи: независимых в сексуальной сфере, раскрепощенных, свободолюбивых, а иногда и надломленных, попавших в тяжелый круговорот жизни.
Абсолютное лидерство заняло произведение А. Вербицкой «Ключи счастья» (было задумано как гимн сексуальной свободе) и ее героиня Маня. Среди претенденток на лидерство — Анна Каренина. Читательницы называли также мрачное по содержанию произведение Стефана Жеромского «История греха».
Главная героиня повести Ева — девушка с невероятно сложной судьбой, приведшей ее на панель. Однако в этом произведении удивляет не столько сюжет, он как раз-таки стал классическим, сколько негативное описание материнства. Женщина с ненавистью смотрит на себя беременную, ей невыносимо и отвратительно это положение. Автор лишает героиню материнского инстинкта, что в конечном счете приводит ее к инфантициду.
В «женских» текстах начала XX века все чаще появлялась не просто критика материнства, но и крайняя степень его отрицания, граничащая с ненавистью. В собственных дневниковых записях «И быль, и небылицы» Л.Д. Менделеева-Блок предельно откровенно повествовала о своей страсти, эмоциональных переживаниях и сексуальных отношениях.
Она была не только возлюбленной и женой великого русского поэта, но и реальным воплощением блоковской Музы и Прекрасной Дамы. Этот приписанный мужем образ святой бестелесной вдохновительницы раздражал Любовь Дмитриевну. Всем своим поведением она стремилась преодолеть навязанный ей образ и найти собственную женскую субъективность.
Зарубежные исследователи полагают, что разглашение Л.Д. Менделеевой-Блок своих внебрачных связей с мужчинами было одной из форм протеста против навязанной ей роли «десексуализированного идеала женственности». Любовь Дмитриевна описывала не высокую платоническую любовь, а земную, телесную.
Легализуя право на сексуальность, свободу телесных практик, независимость от стереотипов гендерного поведения, Л.Д. Менделеева-Блок патологически боялась становиться матерью. Выходя замуж, она просила мужа никогда не заводить детей. Все же забеременев, не находила себе места, отчаянно пытаясь осуществить аборт. Родившаяся девочка вскоре умерла.
Свое отрицание материнства она объясняла желанием сосредоточиться на собственной личности, развиваться интеллектуально, духовно, эстетически. Любовь Дмитриевна была убеждена, что с рождением ребенка женщина больше не принадлежит себе, а значит, перестает быть личностью. В то же время брезгливое отношение к себе во время беременности дает основание предполагать, что Менделеева-Блок опасалась потерять контроль над собственным телом, лишиться его привлекательности.
Создавая новый конструкт женственности, жена великого поэта стремилась освободить себя от навязанных штампов, с одной стороны, противостоя образу Прекрасной Дамы, а с другой — отрицая традиционное представление о женщине-матери.
По мнению канадской исследовательницы Д. Престо, подобное поведение жены, смерть их ребенка оказали особое влияние на творчество Блока, в котором нашло воплощение трепетное и драматичное изображение материнства (смерть ребенка становилась символом драматичности). В конечном счете, стремление Менделеевой-Блок к собственной свободе выражалось не в творческом акте, созидании, а в бегстве от предписанных поведенческих сценариев.
Схожие рассуждения о материнстве переполняли страницы феминистских журналов. Так, в понимании одной из читательниц «Женского вестника» г-жи Тюменцевой материнские заботы препятствуют развитию в женщине свободной личности, превращая ее в «пошлую», «скучную самку, вечно дрожащую за своих детенышей, в своем безотчетном эгоизме заедающую жизнь семьи и своего мужа». Детей г-жа Тюменцева называла «позором» и «вечным проклятием» для женщины.
На рубеже XIX–XX веков интеллигентные женщины стали открыто демонстрировать отвращение к традиционным материнским ролям; отрицание женской фертильности становилось для многих проявлением своей инаковости.
Симпатизирующая социал-демократам В. Холмогора опубликовала статью с критикой главной героини популярного в Европе романа Д. Риш «Бесплодная». Она полностью разделяла пренебрежение персонажей романа к деторождению. Позиция же г-жи Дервильи, которая мечтала стать матерью, приводит читательницу-феминистку в ярость:
«Духовная индивидуальность г-жи Д., по-видимому, еще не настолько окрепла, чтобы бороться с зоологическими инстинктами, а они, притаившись в сфере бессознательного, совершенно поглотили ее интеллект. Особенно бросается в глаза несостоятельность теоретических убеждений героини, ее неспособность подняться до понимания общих идей».
Речи героини Холмогора называла «невнятным лепетанием о материнстве». Сама же феминистка энергично отстаивала идею «свободного материнства», отрицая укоренившийся образ погруженной в семейную жизнь многодетной матери.
Тенденция отказа от материнства была распространена среди представительниц различных сословий. Р. Стайте приводит такие сведения: по результатам анкетирования, проведенного в 1912 году среди студенток, четверть из них отрицательно отзывалась о замужестве и материнстве.
Юная Н. А. Миротворская, дочь священника Рязанской губернии, писала в дневнике:
«Я живу интересной, удовлетворяющей меня жизнью. А что несет с собой брак?.. беременность, роды, воспитание ребенка… А воспитание ребенка, особенно в первое время, так много отнимает времени у женщины! Я не могу представить себе, что я буду чем-нибудь связана, не могу пойти туда, куда хочу, поехать, куда тянет. Я хочу быть свободной! Замужество — это цепи…»
По очевидным причинам (финансовая обеспеченность, наличие образования, доступность контрацепции) женщины из высших классов общества могли успешнее реализовать эту тенденцию.
«Новые женщины» рубежа XIX–XX веков на практике или в теории стремились доказать возможность реализоваться вне семьи, занимаясь образованием, профессиональной деятельностью, участвуя в феминистическом или революционном движении.
Все расширяющиеся горизонты публичной деятельности делали приватную сферу семейной жизни, брак и следовавшее за ним материнство не единственным жизненным сценарием для женщины. В распространявшейся «эмансипированной» литературе культивировался новый тип женщины. Даже работы медицинского характера нередко содержали призыв восстать против положения «безвольной рожающей машины».
Все чаще на страницах своих дневников юные барышни высказывали мысли о нежелании вступать в брак. Они либо априори отрицали материнство, либо полагали, что последнее, в силу различных причин (необходимость самостоятельно заработать на хлеб, обеспечить себя и потомство, получить высшее образование), должно быть отсроченным, в связи с чем не спешили заключать браки.
Идеи женской эмансипации, вышедшие далеко за рамки столичного общества, вводили материнство в ранг того ограничителя публичного самовыражения женщины, что депривирует иные жизненные сценарии. С помощью отказа от материнства женщина конструировала собственное «Я», стремясь найти свою гендерную идентичность вне традиционных женских ролей, обусловленных биологией.
Поскольку, по словам социолога Б.М. Бим-Бада, «женщина, выступающая в роли живой машины для рождения детей, практически не имеет шансов на социальное освобождение, ей крайне трудно получить хорошее образование и практически невозможно построить успешную профессиональную карьеру».
В то же время следует учитывать, что женщины того времени отрицали материнство не столько из-за собственных убеждений, сколько из-за сложности совмещения двух сфер бытия — частной и публичной.
Ввиду незрелости социальных институтов (отсутствие поддержки материнства и детства), зависимого положения женщины в семье и обществе, доминирования принципа «разделения сфер» в семейной жизни, малого участия мужей в исполнении родительских функций, материнство зачастую являлось для «новых женщин» эпохи не сосредоточением женских радостей, а приговором, ставящим крест на их личной свободе и самореализации.
Отрицание деторождения в собственной жизни становилось протестом против навязанного извне конструкта идеальной женственности и средством, позволяющим реализоваться на иных (кроме материнства) поприщах человеческой деятельности.

Маша ГЛУШКОВА. НОЖ, 15 ноября 2020 года