Повышение зарплат и стимулирующие надбавки, несомненно, важны для медиков. Но это лишь один из стимулов их труда. Для врачей не менее значимы интерес к делу, желание помочь людям и условия работы, включая аппаратуру. Мощный ресурс — и профессиональный рост, который, в отличие от денег, долго сохраняет мотивационный заряд. По материалам ряда исследований IQ.HSE рассказывает о стимулах работы докторов.
Уважение и признание
Мотивы труда врачей важны и для управления отраслью, и для пациентов. Есть условия, от которых напрямую зависит качество работы докторов. И это не только деньги, хотя без них, бесспорно, многие начинания напрасны. Есть и нематериальные стимулы, срок действия которых не ограничен и которые не вызывают привыкания. Это, например, преданность профессии, стремление помогать людям. Или возможность профессионально развиваться и лучше лечить пациентов. Хороший импульс дает социальное признание, ощущение нужности обществу.
«Вредно думать, что все определяется деньгами», — говорит заведующий пульмонологическим отделением одной из больниц. По его словам, на самомотивацию врачей влияют, в том числе, общество и государство. Медикам необходимо уважение, «и государство не должно мешать это уважение завоевывать».
Это цитата из интервью в рамках исследования социолога Аллы Чириковой, которая показала, что в случае с врачами существует полимотивация. То есть один мотив не действует без других. Их сила — в синергии. Если зарплата растет, но специалист трудится на допотопном оборудовании и не может помочь пациенту должным образом, он, по словам опрошенных медиков, начинает думать об увольнении. «Работа по старинке» — просто удар по самоуважению.
Так же убийственно на мотивацию действует и восприятие медиков как «обслуги». Пациенты просто путают понятия. Врач — это помогающая профессия (так же как и учитель, социальный работник, психолог и пр.).
А потребительское отношение к представителям профессии плохо влияет на лечение.
Если вместо полимотивации говорить об иерархии мотивов к труду, то тут деньги для врачей на третьем месте. На первом и втором — интерес к работе и альтруистический фактор: желание помочь, облегчить страдания людей. Этот расклад мало меняется в обозримом времени. По данным исследования трудового поведения врачей в 2007-2014 годах, за эти ценности стабильно голосовали около 70% респондентов в разные годы. Работы последних лет подтверждают эту ситуацию. Помощь пациентам — ключевой мотив.
Как заметил главврач одной из больниц, при всей значимости зарплаты, медику важно «увидеть результат своего труда».
Профессиональная совесть
Многие исследования подтверждают значимость для врачей верности своему делу, ощущения профессии как призвания, полного погружения в работу. «Мы живем в медицине», — подчеркивает терапевт. Речь о глубоких внутренних мотивах, куда более устойчивых, чем внешние стимулы.
Врачи акцентировали важность профессионализма. «У меня много внутренних драйверов, но главный — возможность помочь ребенку, — замечает молодая врач-невропатолог. — <...> Докопаться до сути, поставить диагноз, назначить лечение — <...> это рождает чувство удовлетворения».
В этом контексте часто звучат этические мотивы — например, профессиональная честь. Нефролог убеждена: «Мы — последняя инстанция <...>. Если ты не сделал для пациента всего, значит, ты не тот человек».
По сути, это квинтэссенция работы медика как таковой (в идеале, конечно), предполагающей сопереживание. Но о ней часто говорили либо начинающие врачи (которые только утверждаются в профессии), либо сверхопытные специалисты (завотделениями), которые доказали эту «помогающую» установку всей своей практикой.
Среднее поколение, рядовые врачи реже говорят о высоких материях. Наверное, дело не в ценностях, а в утомленности рутиной. Но не исключено, что эти медики, по словам Аллы Чириковой, «оказались без внутренних опор» и не испытывают профессионального энтузиазма. В конце концов, модель общения врачей и пациентов изменилась. Доктора чувствуют себя обычными рыночными игроками. Они оказывают помощь, но минимизируют эмпатию.
Есть и другая крайность — в случае с сельскими врачами, когда от них ждут «всеотзывчивости», сочувствия и помощи во всех делах. «Я и пожарный, и милиционер, и няня, — рассказывает молодой сельский доктор. — По-другому никак. Потому что когда живешь рядом, внутри сообщества <…>, то все по-иному, как-то начинаешь воспринимать». Респондент с пониманием относится к ситуации, но вообще-то она может действовать по-разному. Нередко «врачи всеобщей практики» эмоционально выгорают и меняют работу.
Грамотность аудитории как (де)мотиватор
Отношения с пациентами могут и поддерживать, и демотивировать медиков. Еще несколько лет назад многие врачи сетовали, что им стало сложнее лечить людей, в том числе — потому, что пациенты порой считают себя компетентнее докторов. Или же просто лечатся, что называется, по интернету (ищут рецепты на соцсетях, чатах и пр.), а врачам приходится ликвидировать последствия этой «терапии».
Сегодня отношение к грамотности (в прямом и ироническом смысле этого слова) клиентов у врачей двоякое.
С одной стороны, пациенты, по словам медиков, «много чего читают» (и все еще занимаются самолечением), подчеркивают свое право на определение терапии и часто не доверяют врачам. «Конфликтность растет», — признают медики. И нередко увязывают ее с социальным уровнем пациентов. Чем он выше, тем чаще человек «пытается показать свою эрудированность».
С другой стороны, медики отмечают плюсы такой начитанности — и для пациентов, и для самих врачей. «Если есть у человека вопрос, то я ему отвечу», — говорит директор кардиологического центра. Молодой эндокринолог поясняет: «Они [пациенты] начинают осознавать свою болезнь». В этом случае врачам легче работать. А больным — выздоравливать.
Условия труда и оборудование
«От нас требуют увеличить количество платных услуг, но инфраструктура для этого не создана. Кроме рентгена, ничего нет», — рассказывает травматолог.
Еще десять лет назад условия труда, оснащенность современной техникой, по данным исследователей, не входили в число ключевых стимулов для медиков. Острее стоял вопрос зарплат. Теперь профессиональная самореализация врачей немыслима без хорошей аппаратуры. В конечном итоге, это вопрос и профессиональной уверенности. Качественное оборудование, современные лекарства «поднимают самооценку, дают стимул», подчеркивают врачи. Хорошее оснащение помогает профессионально расти. «Хирургия развивается <...>. Появляются новые методики оперирования. Ребята стараются посещать все мастер-классы, хотя раньше такого не было», — говорит врач в ГКБ.
И наоборот, нецелевое расходование средств — вечный раздражитель. «На томограф денег нет, зато на люстры денег хватило», — сетует травматолог. Из-за проблем с техникой доктора «разочарованы и думают о новом месте работы», добавляет другой респондент.
Профессиональный рост
Возможности развития в профессии — тоже ключевой мотив. В исследованиях труда медсестер показано, как важно поддерживать их карьерный рост, давать интересные задачи и расширять функции. Так, им делегируют часть работы врачей — по первичному обследованию, выписке рецептов и пр. Это повышает ощущение собственной нужности и ответственности.
То же касается и врачей. «Мне интересен профессиональный рост», — говорит молодая терапевт. «Я за любое обучение, поскольку для медика это важная сторона его работы», — вторит ее коллега. «Пока есть возможность получать знания, надо их получать, так жить очень интересно, — считает молодой травматолог. — Сообщество заинтересованных людей заряжает и <...> рождает хорошую конкуренцию». Кто-то ради развития готов к материальным издержкам (в случае с платным обучением, стажировкой и пр.). А для кого-то профессиональное развитие даже компенсирует недостаточный рост зарплат.
Вдохновляющий коллектив
Многие медики подчеркивали важность коллегиальной работы и поддержки сообщества:
Во-первых, врач «не может быть полностью автономен, потому что человеческий организм сложен», и нужны консультации разных специалистов.
Во-вторых, в коллективе можно набираться опыта. Он «определяет эмоциональный настрой, обучает, корректирует врачей», служит площадкой для профессиональных дискуссий, подчеркивает начальник медицинской службы поликлиники. Команда вдохновляет. «Нам интересно работать вместе», — говорит молодая врач-аритмолог. «Собрались специалисты, которые являются для меня примером», — добавляет она и заключает: «Всегда можно посоветоваться с врачами <...> ты не один на один со своим страхом, что можешь ошибиться и навредить».
Уход от уравниловки
Повышение дохода дает хороший импульс. Но есть нюансы. Те, у кого за счет стимулирующих надбавок зарплата увеличилась заметно, «голосуют» именно за этот ресурс повышения оплаты труда. Он позволяет выделить классных специалистов. Те доктора, у которых не было реального увеличения зарплат, предпочли бы повышение базовой части оклада. Это более гарантированный, стабильный доход.
Умеренная дифференциация зарплаты вполне оправдана, считает большинство. Доля ее сторонников в последнее время выросла. «Почему нам будут платить одинаково, если мы работаем по-разному», — размышляет заведующая хирургическим отделением поликлиники.
Однако респонденты признавали, что срок действия денег на мотивацию ограничен. Как только уровень зарплаты медиков достигает приемлемого уровня, на первый план выходит нематериальная мотивация: профессиональный рост, отношения в коллективе и пр. «Если я сегодня заплачу врачам больше, они скажут большое спасибо, но лучше работать не будут», — заявляет начальник медслужбы поликлиники.
Закрепление эффекта
У врачей есть мощная внутренняя мотивация оставаться в профессии и совершенствовать навыки. Ее поддержали позитивные перемены в отрасли — ее модернизация, рост зарплат и пр.
Но и этого недостаточно. Медики чувствительны к оценке их усилий со стороны общества. В конечном счете, люди — главный адресат их работы. Поэтому при реформах здравоохранения стоит не только повышать измеримые материальные показатели, но и поддерживать энтузиазм врачей. Речь и о возможностях профессионального роста, и об уважительном отношении к профессии и ее представителям.
Ольга Вадимовна СОБОЛЕВСКАЯ. IQ, 19 сентября 2019 года
«У нас не так много времени, давайте не будем ныть»: координатор «Врачей без границ» о том, как сделать мир чуть более здоровым
Майя Теренина может многое рассказать о том, как работа в горячих точках меняет взгляды на жизнь. Она состоит в международной гуманитарной организации «Врачи без границ»/Médecins Sans Frontières (MSF) уже почти 30 лет, половину из которых ездит по всему миру, обеспечивая финансовые процессы — от закупки палаток для развертывания полевого госпиталя до выплаты зарплат сотрудникам в Сьерра-Леоне, Конго, Сомалиленде, Пакистане, Мали, Мозамбике и многих других странах
Майя Теренина начинала как переводчик в московском проекте MSF, который после перестройки снабжал продуктами молочные кухни и помогал бездомным и беспризорным, и параллельно осваивала новые специальности, чтобы помогать другим НКО в запуске работы и получении грантов. При этом Теренина не забывала о своем увлечении фотографией и отдавалась ему в рабочих поездках в самых удаленных уголках планеты.
В интервью Forbes Woman она рассказала о том, каково быть женщиной-руководителем в патриархальных странах, как справляться со стрессом, постоянно сталкиваясь с человеческими страданиями, можно ли привыкнуть к жизни в палатках и недельным переездам через джунгли, а главное — как при этом не начать обесценивать свою «реальную» жизнь, вне работы, и какая жизнь в принципе более реальна.
Вы ездите по всему миру с «Врачами без границ» уже 15 лет, а в самой организации работаете в два раза дольше. Как все началось?
Во «Врачи без границ» я попала случайно. В 1991 году в рамках программы помощи Европейских сообществ Москве был подписан договор, по которому MSF смогла здесь работать. Персонал набирали через знакомых, мне позвонили и сказали: «Майя, я тебя знаю как честного и порядочного человека, не могла бы ты прийти на интервью?» Тогда у нас было совершенно забыто, что такое некоммерческие организации, благотворительность, и я о «Врачах без границ» ничего не слышала.
Проект запускало бельгийское отделение, и меня взяли переводчиком — у меня лингвистическое образование и первый иностранный язык французский. Это был проект распределения гуманитарной помощи, мы работали на детских молочных кухнях и должны были обеспечивать бесплатным питанием детей до трех лет. Тогда в Москву пришло очень много гуманитарных организаций, которые распределили зоны ответственности: многодетные семьи, старики, школьники. Весь город был охвачен.
Когда программа закончилась, «Врачам без границ» нужен был новый проект. Мы решили запускать программу помощи бездомным, потому что тогда в Москве ими не занимался никто. Мэрия закрывала глаза на проблему, не хотела с нами общаться, но и не вставляла палки в колеса. Минздрав нам помог тем, что выделил под использование помещение ДЕЗ-станции (дезинфекционной станции. — прим. ред.), где мы посадили наших врачей и соцработников. Там бездомные люди могли помыться, их одежда проходила дезинфекцию, им оказывали медицинскую и социальную помощь. Идея была в том, чтобы вести бездомного от «А» до «Я»: помочь найти работу, отправить в родной город для оформления документов и так далее. Через какое-то время мы начали сотрудничать с вокзалами, где эти люди базировались.
Эта программа продлилась долго и была очень успешной. Ее признала московская мэрия и начала нам помогать официально. Мы смогли лоббировать некоторые законы, например, обязывающие больницы принимать людей без документов. Тогда о «Врачах без границ» начали говорить.
У нас была такая кампания: мы купили микроавтобус и в холодную зиму, когда бездомные люди умирали на улицах, этот автобус каждый день стоял на Пушкинской площади и на нем вывешивали информацию о том, сколько людей за эту ночь замерзло насмерть. В нем можно было получить информацию о том, куда в Москве обратиться за помощью, где погреться.
Одними из первых мы запустили социальную рекламу в метро. В Париже, например, открывают в холода метро для бездомных, но нам удалось только о рекламной кампании договориться.
На ваш взгляд, проекту удалось сдвинуть проблему с мертвой точки?
Глобальной задачей было лоббирование ряда шагов для решения проблемы на законодательном уровне, чтобы упростить доступ бездомных к социальным и медицинским услугам. Нам это удалось, и проект мы в итоге целиком и полностью передали государству. Был открыт официальный пункт помощи на «Курской». После появились новые НКО — например, фонд «Доктор Лиза» пошел по нашим стопам и активно занимался этой проблемой, у него также были передвижные пункты, организована раздача вещей.
Мне сложно сказать, как конкретно обстоят дела в этой области сейчас, но важно, что у бездомных есть доступ к медицинской и социальной помощи, и это, я считаю, заслуга «Врачей без границ». Мы дали этому толчок, а дальше задача государства — дело развивать.
Как из переводчика вы превратились в финансового координатора и стали заниматься денежными вопросами?
Изначально я переводила для представителей организации из Бельгии, но потом Брюссель решил, что в Москве очень профессиональные местные кадры, и экспаты стали приезжать в Россию только на руководящие должности. Параллельно с работой переводчика я начала заниматься логистикой — это тогда в России было новое слово, было очень интересно, я руководила транспортным отделом. Потом была помощником шефа миссии, занималась общением с госструктурами и в итоге ушла в небольшой сторонний проект, который «Врачи без границ» тогда открыли. Он назывался «Проект поддержки организаций стран Восточной Европы» и служил проводником между грантодателями в Европе и местными НКО.
Дело в том, что был бум НКО, начали образовываться организации в самых разных областях и им нужны были какие-то начальные деньги, гранты. Фандрайзингом тогда еще никто не занимался, но всем очень хотелось что-то делать на благо.
В новом проекте, помимо меня, был еще всего один сотрудник, и вместе мы делали все: писали проекты, занимались финансовой отчетностью, помогали НКО рекрутировать персонал, работали с организациями, которые занимались проблемой ВИЧ-СПИД, умственно отсталыми детьми, семейным насилием и так далее.
Вот тогда я научилась всему. Я помню, что когда появилась необходимость отчитываться перед Европейской комиссией о потраченных средствах, я сама придумала формат, потому что раньше никто этого не делал. Мы были первопроходцы. Потом уже появились формы, и все забюрократизировалось, но начиналось это именно так.
Когда вы оставили работу в России и отправились в свою первую миссию?
Когда НКО встали на ноги, сами научились искать себе деньги, этот проект закрылся. А я продолжила работу с «Врачами без границ» как финансовый координатор. Примерно тогда же бельгийское отделение запустило такую инициативу, которая называется detachement — когда сотрудник может поехать в другую страну на один-два месяца, набраться опыта. Первый раз такая возможность у меня появилась в 2005 году, когда произошло землетрясение в Пакистане и мне предложили на два месяца отправиться туда координировать финансы.
Я помню первый снимок там: туманный Исламабад, огромные расписные яркие грузовики — это фото у меня до сих пор перед глазами. Я до этого фотографировала, но именно в Пакистане фотография превратилась в мою вторую профессию.
Это был мой первый опыт: довольно стрессовый, но очень полезный. Стрессом была, во-первых, сама ситуация природного бедствия, стихии. Приходилось учиться на ходу. Кроме того, нужно было общаться на английском, а у меня основной иностранный — это французский. Пришлось мобилизовать все свои возможности.
Первая миссия соответствовала вашим ожиданиям или вы оказались не готовы к тому, что увидели? Какие моменты запомнились больше всего?
За первую неделю в Пакистане я похудела на семь килограмм. С непривычки я не могла есть очень острую еду, но главная причина была, конечно, в том, что я оперировала огромными денежными средствами. Чрезвычайные ситуации — это огромные расходы. Нужно все делать быстро, заказывать контейнеры, в которых разворачивают временные клиники, генераторы, машины. Банки работали только на выдачу денег, переводы делать было нельзя. Даже Toyota, с которой мы рассчитывались за предоставленные машины, приходила ко мне за деньгами с огромной сумкой. Я никогда в жизни не работала с таким количеством наличных, первую неделю было очень сложно.
Было очень страшно посетить эпицентр землетрясения в Гималаях. Как раз возле огромного лагеря находилась полностью разрушенная школа девочек, в которой погибли все. Конечно, тела уже вывезли. У меня есть фото того, как войска ООН расчищали это место. И самое страшное было видеть ботиночек, какой-то ранец, тетрадку… Я первый раз видела, что стихия может сотворить за несколько минут. Вывороченные ЛЭП, бензоколонки, дома.
Я пошла на обход с социальным работником и учительницей той школы. Она сказала: «В тот день я была в отпуске, не работала. И все мои девочки погибли. Я сначала хотела сразу отсюда уехать, но поняла, что не могу — я должна остаться и помогать». И мы с ней вместе ходили по домам, смотрели, как можно помочь. В одном из домов жил директор школы, у него при землетрясении погибли жена и сын. Он из гуманитарной палатки сделал школу, для которой набралось только два класса учащихся. Директор написал для них мантру про то, что надо жить дальше, и они исполнили ее при нас. Слезы у меня катились градом. У меня осталась запись — мне разрешили снимать. Тогда я поняла, что это не последняя моя миссия.
Вы сразу решили ехать в следующую? Сколько времени вы обычно проводите в каждой миссии?
В 2009-м, после Пакистана, мне предложили поехать в другие страны, но тогда мои дети еще учились в школе, и я не готова была их оставить. Я дождалась, когда они поступят в университет, и начала ездить в командировки постоянно. Я работала в Сьерра-Леоне, Индии, Гаити (тоже после землетрясения), многих африканских странах: Кот д’Ивуар, Мали, Гвинея, Южный Судан, Мозамбик (после урагана), Сомалиленд (непризнанная независимая часть страны), Демократическая Республика Конго.
Координаторам положено ездить минимум на год, поскольку нужно понять контекст, поработать в нем и потом передать сменщику. Но в чрезвычайных ситуациях миссии бывают по шесть недель. Раньше на ЧС могли быть миссии по два месяца и даже три, но потом психологи подсчитали, что максимально человек способен выдержать такую напряженную работу без каких-то сильных потерь для своего психического здоровья шесть недель. Потому что приходится работать практически 24 часа в сутки, мало спать, мало есть — и все это в очень тяжелой психологической обстановке.
Как в бытовом плане устроена миссия?
Условия везде разные, зависит от страны. Практически во всех столицах условия более ли менее цивилизованные, потому что в любой столице, даже в беднейшей стране, есть дома с водопроводом, пусть и не всегда с горячей водой. Обычно для координаторов «Врачей без границ» снимают приличное жилье — это может быть дом или квартира, где живут несколько экспатов.
Но может быть ситуация и другая. Например, Демократическая Республика Конго — это огромная страна, вторая по величине в Африке, и проекты могут быть на периферии, где нет никакой цивилизации. У каждого экспата там есть своя маленькая палатка и москитная сетка. А например, в Южном Судане «Врачи без границ» построили глиняные хижины — «тукулы» — с крышей из камыша. Это очень простое жилье, но это лучше, чем палатка, куда змеи заползают.
Что для вас тяжелее всего в бытовом плане в поездках?
Как координатор я много езжу по стране. В Конго меня потрясло, что в свою первую командировку я добиралась до проекта семь дней. На ночь мы останавливались на базах. Перемещаться можно только в световой день, а в Центральной Африке это с 6 утра до 6 вечера. Сначала на маленьком самолетике мы добрались до первой базы и заночевали, дальше ехали на машине, а когда нужно было перебраться через реку, плыли на пирогах.
Дорога может быть чудовищной. В ту поездку два раза мы переворачивались на машине: такие были ямы и грязь. После таких поездок, когда всю дорогу трясет, может очень болеть голова.
И вот посчитайте: неделю вы едете на проект, неделю вы там работаете и неделю возвращаетесь обратно. Это если еще погода не внесла коррективы: в Мали, например, мы попали в песчаную бурю, и самолет просто не мог вылететь.
Вы организовывали кампании по вакцинации в отдаленных районах джунглей. Есть сложности с тем, чтобы объяснить жителям таких мест, зачем это надо?
Это отдельное направление работы, которое называется health promotion — санпросвет. Есть большие отделы местных сотрудников, которым доверяют люди. Они разрабатывают программы для того, чтобы донести информацию для местных жителей. Особенно это важно, например, в случае с холерой, от которой можно уберечься, если просто хорошо мыть руки и фрукты.
В некоторых странах с населением работают актеры, клоуны, которые через сценки доносят до людей, как можно заразиться, что надо делать, чтобы этого избежать, и это воспринимается очень тепло.
Что сложнее в миссии с психологической точки зрения: бытовые условия, строгие требования безопасности или все то, что наблюдаешь, работая с пациентами?
Сложно на самом деле все, но человека никто не заставляет ехать, он сам для себя решает, на что готов. Перед поездкой проводятся брифинги о контексте, культурных особенностях, организуются ролевые игры, создаются реальные ситуации, с которыми экспат может столкнуться. Если человек понимает, что не готов, он может отказаться от поездки. Отказаться можно даже по приезде в страну — если вдруг понял, что не можешь здесь работать.
Если в стране сложная обстановка с точки зрения безопасности, то лишнего шага нельзя ступить. Например, в Сомалиленде мы должны были носить длинные платья, платки, но поначалу могли вечером, например, собраться в ресторане. Когда обстановка ухудшилась, выходить стало нельзя, даже в магазин. Миссий с такими условиями не очень много, но они есть. Бывает, что возникает ЧС, и ты не можешь сам даже дойти от дома до работы — только на машине организации, с водителем. Это психологически очень тяжело.
Было ли такое, что вы сами отказывалась от работы сразу или по приезде?
Два раза мне предлагали длительную миссию в Афганистан, и я отказывалась. Но в прошлом году предложили подменить коллегу на два месяца, я поехала и попала в очень тяжелые условия. На базе было хорошо, там был сад с айвой, инжиром, розами, но покидать ее было нельзя, и мы там находились как в крепости, а снаружи до нас доносились выстрелы — ощущение войны было постоянно. Через месяц я выехала на ближайший проект по работе — впервые вышла с базы и села в машину. И для меня было шоком увидеть жизнь на улице. Да, постоянно стреляют, но из окна машины я видела эти горы лука, картошку, торговцев, и это меня как-то примирило с реальностью.
Не складываются ли в такой изоляции сложные отношения с коллегами, личные конфликты?
Как ни странно, в миссиях со сложным внешним контекстом внутренние отношения всегда лучше. То ли в такие командировки едут более или менее однородные, одинаково мыслящие люди, то ли обстановка способствует сплочению. Это такой феномен. При этом в более расслабленных условиях личные конфликты, конечно, случаются.
Афганистан, Пакистан, Сомалиленд — страны с патриархальным устройством. Как местные коллеги относятся к тому, что женщина координирует финансы, принимает решения?
У меня была проблема на одном из проектов. Администратор, которая занималась финансами и персоналом, сменилась. Сначала на этой должности была зрелая женщина, а мужчины в мусульманских странах к любым женщинам старшего возраста относятся с уважением, неважно, какого они вероисповедания. У нее был местный молодой ассистент, который никакого недовольства не выказывал. Но когда на ее место приехала совсем молодая девушка, этот товарищ стал подвергать ее гендерным нападкам. И мне приходилось часто вмешиваться в ситуацию. Все осложнялось тем, что этого ассистента нельзя было просто уволить — в той стране существует Совет старейшин, с которым нужно обязательно советоваться, принимая решения, касающиеся местного населения. Там очень много разных «кланов», и рекрутинг надо производить дифференцированно — брать равное количество сотрудников, представляющих каждый из них. В общем, Совет старейшин вступился за этого молодого человека. Мы просили их повлиять на ситуацию и дать гарантию его приемлемого поведения. Но в итоге девушка уехала с проекта раньше, потому что, несмотря на гарантии совета, психологически чувствовала себя некомфортно.
Правда, должна сказать, что таких ситуаций на моей памяти было немного.
А для вас лично что оказалось самым большим вызовом в работе?
Некоторые миссии целиком — вызов. Например, Южный Судан. Я как-то на брифинге сказала, что весь мой опыт можно оставить, как чемодан, и в эту страну войти чистым листом, потому что там такие проблемы возникают, которые ты не то что предвидеть — даже представить, что такая проблема может существовать, не можешь. И так каждый день. Многие даже ездили туда в командировки по несколько раз, потому что им этот челлендж нравится.
Моя поездка в Южный Судан пришлась на тяжелый жизненный момент — тогда я потеряла свою маму. Для MSF это тоже был тяжелый момент — началась эпидемия Эболы в Западной Африке. Эбола сложна тем, что после работы с ней нужно соблюдать 21-дневный карантин, и очень много сотрудников было блокировано, они не могли начать другую миссию, людей не хватало, случился коллапс. Я тогда написала, что готова ехать.
Но там же произошла и очень смешная история. Во все миссии со мной ездит медвежонок Седрик. Я его нашла в Брюгге сидящим в какой-то сувенирной лавочке. Он поехал со мной в Южный Судан, и я его забыла в одной из хижин в ходе командировки по стране. Позвонила коллегам и попросила с кем-то передать его мне в Джуббу. И что вы думаете, сотрудник, который координировал наши полеты, на следующий день организовал перелет Седрику. Творческие летчики сделали ему маленькие наушники для полета на вертолете. А еще тогда из-за Эболы в аэропорту проводился медицинский контроль: Седрику сделали чемоданчик, на котором написали «End of mission. Ebola free». По дороге они мне в фейсбуке присылали фотографии того, как Седрик едет ко мне.
У вас есть какие-то лайфхаки, чтобы справляться со стрессом?
Раньше я с собой возила фильмы, чтобы, например, на Новый год посмотреть «Иронию судьбы» или «Покровские ворота», соблюсти традицию.
Все итальянские сотрудники привозят с собой машинку для изготовления пасты и кофейник, чтобы варить кофе. Однажды ранним утром я увидела, что на костре стоит кофейник и от него пахнет прекрасным кофе, и сразу отметила, что итальянцы везде устроят себе комфорт. Они даже сложили там сами печку и научили местную кухарку готовить пиццу. Я раньше возила с собой френч-пресс, а сейчас Седрик со мной ездит.
На подготовительных брифингах сотрудникам рекомендуют брать с собой любимые духи, шампуни — то есть какие-то родные запахи. Хотя сейчас можно купить почти все и везде. Был такой случай: в Сьерра-Леоне, причем даже не в столице, я зашла в мини-маркет и увидела дезодорант Nivea, сделанный в Санкт-Петербурге. У меня слезы полились. «Надо же, какая глобализация! Как он сюда попал?» — подумала я. Вы увлеклись фотографией, когда стали ездить в миссии? Или это было хобби, которое получилось удачно совместить с работой?
Я фотографировала и раньше, мой папа печатал фото и меня учил. Но не то чтобы я все время носила с собой фотоаппарат. А когда я поехала в первую миссию, уже стали появляться цифровые камеры, фотографы перестали быть ограничены пленкой, и я начала активно фотографировать. Я понимала, что попадаю в такие уголки земного шара, куда не каждый попадет, и даже начала вести свой блог в «Живом журнале».
К сожалению, с профессиональной аппаратурой, объективами я ездила только в Сьерра-Леоне и Индию, потому что все-таки это тяжелая техника и нет возможности возить ее с собой по проектам. Но у меня есть материалы, которые использовали в текстах «Врачей без границ», что-то публиковалось в СМИ.
Также я снимала в медицинских целях. Например, в проекте с тяжелыми родами коллеги-врачи просили меня снимать различные медицинские аномалии. Это было очень тяжело, но я сказала себе, что это для работы.
С французской организацией по борьбе с голодом Action contre la faim мы ездили в очень отдаленные деревни. Так я оказалась совсем в глухих джунглях, где женщины ходят по пояс голые. И в одной из деревень дети очень испугались здорового фотоаппарата, убежали, расплакались. Но закончилось это все «Poumui, take my picture». Пумуи на их языке — это «белый».
В Cьерра-Леоне мне вообще ужасно повезло, потому что было много работы и с профессиональной точки зрения, и потому, что я жила прямо в деревне и могла много снимать. Меня уже все знали, а когда люди тебя знают, они тебя к себе подпускают. Я снимала праздник вуду, на который обычно не допускают белых. Когда ты в столице и приезжаешь на периферию на короткое время, тяжелее там обосноваться как фотограф.
Как получается не терять связь с реальность при постоянных поездках, работе в таких сложных условиях? Есть ли для вас вообще разделение на настоящую и ненастоящую жизнь?
Непонятно, какая жизнь реальная, а какая нет. С 2016 года я стараюсь проводить больше времени в России, пытаюсь запустить свой собственный проект. Но в эту жизнь достаточно сложно встроиться после работы в миссиях. Там ты постоянно чувствуешь себя нужным, а здесь все как будто не так. Наверное, так бывает всегда, когда человек попадает из одного контекста в другой, когда он год провел на космической станции, два года воевал или, например, отсидел в тюрьме. Это всегда как с другой планеты прилетел. Даже когда приезжаешь из отпуска, первую неделю не очень понимаешь где ты, а тут — тем более. Я думаю, что люди, которым это не нравится, которые понимают, что это не их, они после одной-двух миссий не продолжают. Таких довольно много.
Иногда в миссиях складываются какие-то пары — и в следующие командировки они ездят как семья. Для них еще больше перемешиваются реальности. Иногда человек продолжает ездить, потому что это его призвание. У нас есть врач-легенда, ей 70 с лишним лет, она швейцарка, живет на Женевском озере, но ездит во все горячие точки. Она не может остановиться. Есть Мари-Кристин Ферир, которая руководит департаментом чрезвычайных ситуаций Брюссельского отделения. Она с «Врачами без границ» уже около 50 лет, была одной из первых, кто приехал в Советский Союз, когда организация оказалась здесь впервые — оказывала экстренную помощь после землетрясения в Армении в 1988 году. Для нее это тоже призвание.
Не возникает ощущения, что здесь, в Москве, у людей проблемы мелкие, все это — неважное? Не происходит обесценивания?
Я как-то беседовала с врачом из Швеции, которая приехала в свою первую миссию. До этого она работала в шикарном университетском госпитале. Она попала в один из страшных педиатрических проектов — работу с истощенными детьми. И у нее были даже физические трудности, ей хотели сократить миссию, но она решила доработать до конца. И она говорила: «Как же я теперь буду лечить эти безобидные насморки шведских детей и успокаивать их истеричных мам?»
Все познается в сравнении. Какая бы у нас ни была страна, у нас есть бедность, но у нас нет нищеты. Той нищеты, которая есть в Индии, которая есть в Африке. Конечно, очень много социальных проблем, особенно в деревнях. Весь 2016 год я очень много ездила по России, много видела всего. И все равно это не та нищета, которая там. У нас очень много проблем, но с ними можно бороться. Все же у нас социальные структуры даже формально более оснащены, чем во многих африканских странах.
Когда мои друзья иногда начинали о чем-то ныть, мне было странно. Потому что когда видишь проблемы в миссиях, ты все начинаешь воспринимать по-другому. Это как пережить войну. «Голодные» проекты, проекты с эпидемиями... Когда через все это проходишь, то и свои проблемы, и чужие жалобы кажутся несущественными. Хочется объяснить людям: «У нас не так много времени, давайте не будем ныть, ругаться, ссориться из-за мелочей». Но людям не объяснишь, даже самым близким.
Почему, несмотря на все сложности, люди все же выбирают эту работу? Вот вы лично?
«Врачи без границ» — это совсем не для денег. Хотя там и платят, и это не чистое волонтерство. Если говорить про врачей, то я бы назвала это высоким словом «служение». Про себя я, конечно, так не скажу, финансисты и логисты — это поддержка врачей.
Еще это очень большая возможность обрести друзей со всего мира. Мы однажды сидели и поняли, что за нашим столом — представители всего земного шара. И если вдруг будет желание объехать этот земной шар, то всегда есть у кого остановиться. Единственное, что мы редко бываем дома.
Для меня лично это в том числе возможность побывать там, где никогда не бываешь. Это важно для моего «внутреннего фотографа».
И мне нравится заниматься финансовой аналитикой и понимать, что получается рационально использовать средства, приносить пользу. Это дает чувство удовлетворения. Я, конечно, далека от того, чтобы думать, что я спасаю человечество, хотя между собой мы это так в кавычках называем, но на каком-то своем маленьком месте я убираю свою планету.
