Общественное мнение у горизонта столетий[1]

Ю. Левада

Горизонт, как известно – понятие сугубо условное и субъективное, в каждый данный момент он определяется позицией наблюдателя, его положением над уровнем моря; видимое до этой границы зависит от наличных средств и опыта наблюдения. Это относится к горизонту времени, особенно в том случае, когда перед нами, как сейчас, самый крупный из доступных простому глазу, вековой рубеж. (Два-три поколения, которые вписываются в столетие, могут быть предметом живой памяти, тогда как одновременно отмечаемый рубеж миллениума – всего лишь предмет хронологических спекуляций.) Несомненно реальна мера человеческого или социального действия, смены поколений, политических эпох или пиков популярности; каждый такой отрезок времени – измеряется годами или месяцами – обладает собственным ритмом и структурой, у них «свой век». Век как столетие кажется совершенно искусственной, навязанной извне мерой, которая никакого отношения к реальным процессам не имеет. Но в любых реально происходящих социальных процессах принимают участие внимание, воображение и воля людей. Одна из их функций – задавать структуру времени, не только занятого конкретными делами и планами, но и «пустого». В «вековом» случае структурообразующими служат воображение, ожидание и проч. – не столько практического, сколько идеологического (социально-мифологического) порядка. В человеческом (социальном, массовом) восприятии именно события мифологизированные, именуемые «историческими» – победы, катастрофы, прорывы, интриги, разочарования, жертвы и проч. придают некий смысл потоку событий.

Смена века представляется сменой такой рамки – или даже самого типа рамки. Притом по-разному заметной. Грань XVIII–XIX вв. определили, а отчасти и смазали, революционные перевороты во Франции и менее заметный в Северной Америке, наполеоновские войны и сама фигура парвеню-завоевателя. Переход от XIX в. к ХХ в. в Европе ожидался в атмосфере напряженности и некоторой фантастичности: за порогом «века прогресса», каким он (XIX в.) казался, видели одновременно и катастрофу традиционных ценностей (нравственности, красоты, религии, социального порядка), и осуществление утопий, социальных и технических.

Конец ХХ в., самого катастрофического века на людской памяти, обозначат, должно быть позже – то ли падением коммунистической системы, то ли объединением Европы. Но смена веков не кажется катастрофой (может быть, потому что все катастрофы уже произошли?), скорее она воспринимается как карнавально-фестивальное событие.

Впервые к определению смены веков допущено общественное мнение. Но прежде всего не как «эксперт», а как участник, действующее начало процесса.

В экспертном же качестве, т.е. в роли «понимающей стороны», интерпретатора, ценителя событий векового масштаба, общественное мнение весьма ограничено в своих возможностях. Оно неизбежно оказывается близоруким, поскольку, как правило, принимает злобу последних лет или месяцев за событие века, шаблонно, поскольку оперирует заданным набором стереотипов, пристрастно, так как находится под влиянием текущих настроений, и т.д. Но именно эти характеристики общественного мнения представляют важный предмет исследовательского интереса.

ХХ век – первый массовый

Очевидно, что уже по масштабам массового участия в социально-значимых акциях и процессах уходящее столетие не сравнимо ни с каким из предшествующих – тотальные войны, многомиллионные армии, всеобщие мобилизации, жертвы войн и геноцида, технические и социально-организационные средства массового уничтожения, массовое стандартизованное производство, ориентированное на массовое потребление, всеобщая грамотность («бумажная», потом и «электронная»), всеохватывающие СМИ, всеобщие выборы и референдумы, всеобщая вакцинация, массовая культура и т.д. Дело не просто в количественных параметрах таких процессов. Более существенно то, что в каждом из них люди оказываются предельно обезличенной, как бы гомогенизированной массой пассивных участников, зрителей и жертв (эти позиции нередко сочетаются). Социальная иерархия, профессиональные и т.п. рамки не устраняются, соответствующие разделения даже становятся глубже, но они могут действовать только через массовые процессы, как необходимое дополнение к ним. А также как условие воздействия (влияния и манипулирования) на такие процессы.

Накануне и в начале ХХ века широкое распространение имели настроения панического испуга перед «восстанием масс» (Х. Ортега-и-Гассет), пришествием «грядущего Хама» (Д. Мережковский), а с другой стороны – надежды на «трудящиеся массы», на тех, которым «нечего терять, кроме своих цепей». В социально-психологической литературе массы иногда уподобляются толпе, описанной в XIX в. Г. Ле Боном или Г. Тардом. Сейчас можно сказать, что ни такие опасения, ни такие надежды не оправдались. В исключительных, предельных ситуациях массы могут выступать как толпа, управляемая лишь собственными групповыми эмоциями (где-нибудь в Уганде, на палестино-израильской границе). Однако практически все массовые процессы, характерные для ХХ в., оказались управляемыми – и через социальные организации, и через специфические средства массового воздействия (массовая пропаганда и реклама с помощью масс-медиа). При ближайшем рассмотрении и действия современных «толп» находятся в зависимости от идеологических и психологических установок систем массового воздействия.

Специфическая особенность управления массовыми процессами в том, что их объектом служит не отдельный человек, а статистическая совокупность. Нельзя повлиять на политическое или потребительское поведение отдельного человека (как нельзя и предсказать его), но можно с достаточно большой эффективностью воздействовать на поведение многих тысяч и миллионов людей (равно как и изучать и предсказывать его с помощью выборочных опросов и проч.).

Средоточием управления массовыми процессами выступили государства, их промышленные, военные, политические организации и проч. В ХХ в. во всем мире происходило не «отмирание», а всестороннее укрепление государственных организаций с их специфическими институтами, бюрократией и т.д. Причем консолидация наций в государстве и выяснение отношений (границ и сфер влияния) определили содержание всех основных политических процессов столетия – войн, соглашений, процессов деколонизации, формирования надгосударственных и межгосударственных институтов и проч. Иллюзорными оказались представления о «борьбе классов» как главной движущей силе истории (равно как и лозунги наподобие «уничтожения эксплуататорских классов и классов вообще»). Классы как социально-профессиональные группы не исчезли, но отношения между ними развивались в национально-государственных рамках и преимущественно в относительно мирных формах.

Если XVII в. считался «веком разума», XVIII в. – веком Просвещения, а XIX в. – веком Прогресса, то ХХ в. был по преимуществу «веком наций» (причем этот последний символ явно лишен позитивно-ценностной окраски). Две мировых войны и все процессы национального самоутверждения на периферии Европы и в постколониальном мире проходили под этим знаком. В XIX в. катаклизмы кровавых войн, переворотов, восстаний, колониальных экспедиций и проч. могли «списываться» (задним числом) как условия или теневые стороны всепобеждающего «прогресса», в ХХ в. таких универсальных оправданий не существовало. Эксцессы социальных утопий (которые были сочинены под знаменами того же прогресса в XIX в., но реализовать их пытались в ХХ в.) могут иметь свои объяснения, но не оправдания.

В ХХ в. потерпели крушение все грандиозные социальные конструкции, предполагавшие некий план рациональной, оптимальной, справедливой и т.п. – как казалось его разработчикам – организации, который должен быть навязан обществу. Это относится не только к двум экстремальным (по способам осуществления) проектам – коммунистическому и фашистскому, но и целому ряду промежуточных или переходных форм, характерных для «третьемирского» развития. Соответственно исчерпала себя и утратила смысл характерная для утопических идеологий мифологизация социальных процессов и конфликтов. Остаются конфликты крупных или мелких сил, интересов, амбиций и проч., но попытка представить их в мифологическом обличье («мировое добро» против «мирового зла» или что-нибудь в этом роде) бесперспективна.

Играя парадоксами, О. Уайльд утверждал более ста лет назад, что существуют только две трагедии – первая, когда человеческие желания не исполняются, а вторая, когда они исполняются, и только вторая трагедия – настоящая. ХХ в. показал, каким кошмаром оказывается осуществление «снов золотых», навеянных человечеству столетием ранее. В данном случае важно отметить наличие массовой «компоненты» во всех процессах, событиях, катаклизмах уходящего столетия.

Догмой государственной жизни ХХ в. во всех странах (за малым исключением) стало то всеобщее-равное-тайное избирательное право, которого долго опасались как либеральные политики, так и радикальные революционеры, называвшие себя «пролетарскими»: и те и другие считали, что голос темных, неискушенных в политике и поддающихся давлению масс исказит расклад общественных сил и помешает осуществлению рациональных программ. Сейчас это право повсеместно служит основой выборов, плебисцитов, референдумов – как демократических, так и манипулируемых. Всеобщие голосования перестали быть опасными с тех пор, как ими научились манипулировать. В отечественной истории первые всеобщие и альтернативные выборы (в Учредительное собрание 1917 г.) оказались опасными для власти, следующие, уже безальтернативные (в Верховный совет СССР в 1937 г.) – средством ее демонстративной массовой поддержки. Всеобщие альтернативные выборы – особенно если они происходят на дуалистической основе – придают государственно-политическое значение соотношению большинства и меньшинства. А точнее – тем нескольким процентам колеблющихся избирателей, от которых зависит баланс голосов или мнений. Коллизии вокруг этой «решающей середины» разворачивались в последнее время – в разных условиях – на выборах в Югославии, в США. Это показывает, что сам механизм массового выбора далеко не безупречен.

Диктаторские режимы в ХХ в. – это режимы насилия над массами с помощью организованных масс (массовых партий, движений, систем массовой поддержки). А сами диктаторы выступают как лидеры, вознесенные и возлюбленные массами, – одновременно помыкающие ими и нуждающиеся в их поддержке. Подобных функций лидеры XIX в. (наполеоны и наполеончики) не знали.

Массовый век существенно изменил способы деятельности политических и других социальных элит. Появилась публичная элита (масскоммуникативная). В XIX в. определились роли парламентских и правительственных лидеров, в ХХ в. – массовых политических кумиров, представленных через СМИ, особенно через ТВ (теледебаты, интервью, а также «нечаянное» попадание в кадр как важнейшее средство утверждения политического деятеля массового типа). Отсюда и страх перед «экранной» критикой, столь явно присутствующий в российской политической жизни 2000 г.

Характерный для ХХ в. образец масс был задан прежде всего новым типом войн – двумя мировыми войнами и их дополнениями (к числе последних относятся, несомненно, гражданские войны в России и в Китае). Это тип «тотальной» войны, охватывающей своим воздействием, в принципе, все население и все сферы жизни общества. Собственно военная всеобщая мобилизация дополнялась экономической, политической, идеологической – выражаемой, в частности, в мобилизации общественного мнения.

Другой узел массовых процессов, характерный для уходящего века – массовое производство с его обновляющимися технологиями. Созданная им (в развитых странах) возможность реально решать проблемы нищеты и голода не путем «дележа», а путем умножения социальных благ нанесла решающий удар эгалитаристским устремлениям и смогла превратить социалистические иллюзии в реальность социальных программ и гарантий. В ХХ в. впервые в производственную и – шире, «внедомашнюю» – деятельность включилось большинство женщин, что изменило функции семьи, брака, воспитания детей.

Необходимое дополнение и, одновременно, предпосылка массового производства – система массового потребления, ставшая реальностью в этом столетии. Она означает не только возможность всеобщего удовлетворения определенного уровня запросов в отношении питания, одежды, жилища, транспорта и проч., но и возможность потребительского выбора.

И, наконец, итоговый, наиболее очевидный и быстро развивающийся феномен массового века – системы массовой информации, увенчанные Интернетом, позволяющие связать воедино всю планету и оказывать сильнейшее воздействие на поведение человека.

Вероятно, оправдано считать ХХ в. самым противоречивым; все новые его феномены неоднозначны по своему воздействию. Век, сформировавший предпосылки для всеобщего благополучия, в то же время создал средства всеобщего уничтожения, – притом, не только технические, но социальные. Все гуманитарные идеи и начинания, вместе взятые, уступают по силе воздействия тому заряду взаимного отчуждения, страха и ненависти, который был накоплен конфликтами этого столетия.

Давление «середины»

Выделим лишь два наиболее характерных узла коллизий, порожденных появлением масс и массовых процессов на авансцене общественной жизни. Один из них связан с давлением «средних» массовых критериев на различные формы политической, социальной, культурной и проч. деятельности, которое создает угрозу подмены «серьезной» политики – примитивным популизмом, «высокого» искусства – массовым и т.д. Второй – с конфликтами так называемой (неудачно называемой) «запаздывающей» модернизации. Обе угрозы достаточно серьезны.

Конечно, массовая аудитория политики или культуры неизбежно питает «свой», доступный ей (и потому воздействующий на нее) уровень политических акций или обещаний, поп-культуры, поп-литературы и т.д. Сам по себе этот уровень ниже, примитивнее по сравнению с аналогичными формами, адресованными элитарным или сословным группам специфически (т.е. в данной области) грамотных людей. В массовом веке неизбежно появляются деятели, которые действуют на примитивно-массовом уровне, связывают с ним свой успех, карьеру. Вопрос в том, насколько самодостаточными являются «массовые» формы, насколько они могут влиять на «высшие», профессиональные уровни (а отнюдь не на искусственно конструированный «средний балл»). В «нормальных» условиях массовые формы деятельности занимают свои ниши, но никак не воздействуют на высшие, профессиональные уровни.

Возьмем, для пояснения, сопоставление «высокой» и популярной науки. Понятно, что школьная, газетная, телевизионная грамотность приводят к небывалому распространению именно упрощенных, вульгаризованных представлений о различных научных феноменах. Воображаемый «средний бал» научных знаний оказывается существенно ниже, чем в те времена, когда монополией на знание обладали специалисты высокого класса, – но такое сравнение никакого смысла не имеет. «Высокая», профессиональная наука не страдает от популярной, потому что имеет свою институциональную базу, кадры, традиции, технологические связи и т.д. Распространить подобную модель на культуру, на политику нельзя. Массовая культура, как и массовая политика – это не упрощенный вариант соответствующих «больших» феноменов. Массовая литература – не школьный пересказ Л. Толстого, а особый социокультурный институт со своей аудиторией, своими «творцами», своей системой критериев и т.д. И аналогичным образом, массовая политика в ХХ в. – это не популярно-пропагандистское изложение правительственных решений и дипломатических уверток, а особая система социальных ролей, установок, способов участия и проч., рассчитанных на формирование и использование определенных массовых интересов, оценок, страстей. Всего этого просто не существовало столетием ранее.

Социальные, национальные, национально-религиозные, индепендентские, синдикалистские, сектантские, мессианистские, феминистские, экологические и т.п. движения со своими лидерами, доктринами, фанатичными и скептическими последователями – специфический феномен массового века. Одна из новых ролей в этом круговороте – массовый политик, ориентированный не на сложившуюся институциональную систему, а на внимание массовой аудитории (активных и «зрительских» участников соответствующего действия). Другая роль – это собственно роль массового участника, зрителя, слушателя. Дополняют систему разнообразные посредники, медиаторы, интерпретаторы, в том числе масскоммуникативные.

Системы массовой коммуникации создают собственную аудиторию и возможности манипулирования ею. Но в разных общественных условиях эта аудитория имеет свои особенности. Различны также возможности и само содержание тех приёмов, которые принято именовать манипулированием. Ведь любое воздействие на массовое сознание и поведение (если оставить в стороне пугающие фантазии на психотропные темы) происходит только через собственные структуры такого сознания, т.е. через установки, ориентации, механизмы социальной мобилизации и проч.

Советский опыт массовой мобилизации

Советская система выработала устойчивые образцы массовой организации, массовой мобилизации, массового пропагандистского воздействия в интересах жестко диктаторского режима. В этом плане советское общество послужило своего рода экспериментальной лабораторией, результаты деятельности которой получили широкое распространение – от нацистского рейха до третьемирских «освободительных» диктатур, не говоря уже о структурно-близких режимах «соцлагеря». Отметим некоторые черты этого образца.

Массовые организации (от партийной до, скажем, писательской) как средство управления массами.

Система массового информационного давления через монопольные СМИ (газеты-радио-кино плюс литература, музыка, театр «направленного» действия).

Регулярные пароксизмы массовой ненависти и принудительного массового энтузиазма. Поддержание мобилизационной ситуации требовало постоянного напряжения «борьбы» против внутренних и внешних врагов. Кроме борьбы «всенародной» с главными (назначенными главными) противниками режима, в каждой области, в каждой сфере деятельности, в каждой научной дисциплине назначались «свои» уклонисты, извратители и т.п., разоблачение, осуждение, изгнание которых служило средством проверки кадров на «преданность» линии руководства.

Создание культа «образцовых героев» в разных сферах – при полнейшем пренебрежении к реальным людям (в польском варианте эта черта представлена в «Человеке из мрамора» А. Вайды).

Непременный образ абсолютно непогрешимого руководящего центра («великого вождя», «мудрости партии», «всепобеждающего учения»).

Никакого массового участия в управлении государством не существовало. Была отработанная – и принятая обществом – маска массовости, народности, позволявшая правящей верхушке говорить от имени «интересов народа». И – что особо важно – массы, воспитанные в обстановке абсолютной безальтернативности, с готовностью принимали эту мифологию и были готовы демонстрировать преданность вождю и партии, когда от них это требовали – во время ритуальных выборов, торжественных демонстраций и всенародного проклятия «врагов народа» или «поджигателей войны».

Неточно было бы характеризовать режим советского типа как популистский. Демонстративное обращение к «народу», постоянные ссылки на действия «от имени народа», регулярное натравливание полуграмотных низов на «премудрых и заумных» («антинародное» творчество и т.п.) не составляют популизма, во всяком случае, в его западном, латиноамериканском и проч. виде. Популистские политики зависят от массовой поддержки, от массовых настроений, гонятся за ней, опасаются ее потерять. Советское руководство никогда от массовых настроений не зависело, а механизм всеобщего голосования решилось использовать лишь тогда, когда было уверено во всеобщем единогласии (или безгласии).

Советская система – когда она стабилизировалась, после гражданской войны – не испытывала никакого страха перед массовым недовольством. Искусственно создаваемая атмосфера страха перед «врагами» нужна была как средство насаждения массового доносительства и страха оказаться жертвой карательных «органов».

В этом режиме не было «диктатуры большинства» над меньшинством (которая провозглашалась декларациями революционного периода), поскольку не допускалось существования какого бы то ни было меньшинства. Была ничем не ограниченная власть правящей иерархии над «всеми» - распыленными и беспомощными единицами.

Советское общество – одна из химер модернизации ХХ в. Оно испытывало все рычаги массового принуждения, не пройдя периода, который У. Ростоу назвал «массовым потреблением».

Правда, зона направленного влияния советской системы на массовое сознание (поддержание соответствующих стереотипов поддержки, страха, ненависти и т.п.) ограничивалась преимущественно активной, организованной частью городского населения. Далее начиналась зона простого принуждения (налоги, хлебосдача), подкрепленная карательными мерами.

«Массовый разум» и «массовый человек»

В судьбах и трагедиях ХХ в. общественное мнение занимает значительное место – не просто как зеркало, но как организатор, как фактор сплочения человеческих множеств, формирования иллюзий, увлечений, кумиров, оправдания (реже – осуждения) массовых преступлений.

Можно полагать, что в понимании событий этого века свое место когда-нибудь займет и критика массового разума («критика» в том смысле, который ей придавался в классический период – как анализ возможностей, пределов, условий существования).

Специфический персонаж, главный герой ХХ в. – массовый человек. джинн, выпущенный из бутылки в ХХ столетии, оказался не героем, не великаном, не борцом, а «средним», «массовым» человеком, который оказал значительное, формообразующее влияние на все процессы и перемены, от производства до войн, от системы ценностей и социальной мифологии до спорта и досуга. Именно этот персонаж является характерным предметом изучения в репрезентативных опросах общественного мнения.

Он – массовый производитель и массовый потребитель все большего количества и разнообразия благ. Он умеет работать и понимает необходимость работы, но больше ценит досуг, семью, малые бытовые радости жизни. Он не герой и – в обычных условиях – не поклонник героев. Он гордится тем, что он обычный, простой человек. он не верит в пользу утопий и переворотов, но надеется на постепенное улучшение жизни собственной и своих детей. Он пошловат, приземлен, узко практичен в своих интересах; его прототип в годы «героических» страданий клеймили как обывателя, мещанина и т.п. Именно он (а не воинственные «контрас» или поэтизированные «белые стаи») является главным и эффективным противником бунтов и революций ХХ в. Он технически грамотен, освоил бытовую технику, автомобиль, в ближайшие годы 100-процентно освоит компьютер с Интернетом, верит в научно-технический и медицинский прогресс. Но не ждет от него чудес, меняющих представления о жизни и счастье. Он практически космополит, способный жить, учиться, работать, отдыхать в любой точке земного шара; что, впрочем, не мешает ему испытывать определенную привязанность к отечеству. Обычно он не любит деспотов и деспотизма, но в экстраординарных ситуациях может создавать их и становиться их жертвой. Он в известном смысле задает тон, служит образцом для подражания со стороны других.

Но он не составляет большинства в мире, вызывает ненависть обделенных (или считающих себя таковыми, в том числе и обделенных чувством собственной значимости). Нет нужды обращаться к глобальной географии, чтобы рассмотреть реальную пестроту маргинальных человеческих типов, пытающихся бросить вызов массовому человеку. Весь этот набор можно встретить в нынешнем, глубоко маргинальном российском обществе.

Рамки массовых ожиданий

Как и следовало ожидать, распространенные представления о наступающем столетии оказываются довольно примитивными. В них обычно используется один из двух приемов: либо допускается, что «там», за воображаемой гранью веков, примерно то же, что и здесь (продолжение известного), либо предполагается, что «там» все иначе (отрицание известных порядков, реализация «запредельных» надежд, всеобъемлющая катастрофа или что-то в этом роде). Сейчас явно преобладают ожидания первого, «актуалистического» типа. Ждут дальнейших улучшений там, где они наметились, верят в технику и медицину (между прочим, довольно оптимистически смотрят на генную инженерию, вопреки преобладающему тону СМИ), но не в утопии и перевороты.

Какие проблемы, на Ваш взгляд, наиболее остро будут стоять в XXI в.
(в % от числа опрошенных, в мире и в России)

Стоит обратить внимание на явное разделение преимущественно «наших» и преимущественно «общих» (точнее, «чужих») проблем. Наркомания, падение рождаемости, экономический кризис, локальные конфликты – то, что беспокоит прежде всего нас; причины не требуют пояснения («глобальный экономический кризис» для нас – это август 1998-го). Загрязнение среды, природные катастрофы, мировые войны, опасность генетических изменений, перенаселение – это скорее «их» проблемы. Общими (одинаково важными) остаются СПИД, терроризм, нищета и голод. Довлеет дневи злоба его…

[1] Левада Ю. Общественное мнение у горизонта столетий. // Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва :Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 451-464