Хотят ли русские эмигрировать?
		Над темой номера работали Лев ГУДКОВ Борис ДУБИН Наталия ЗОРКАЯ

Эмиграционные настроения как хроническая черта постсоветского общества

В условиях свободы выезда из страны мотивы эмиграции, ее направленность, этнический, демографический, профессиональный состав уезжающих более точно характеризуют процессы, происходящие в данном социуме, чем множество официальных статистических показателей. Совокупность этих явлений отражает моральный климат и степень открытости общества, особенности его внутренних напряжений, наличие гражданских свобод, возможности профессиональной и образовательной мобильности, насыщенность трудового рынка, типы социальной стратификации и их соотношение с тем, что может быть завоевано потенциальным мигрантом в других странах, которые выступают в его сознании эталоном, мерой  для сравнения с имеющимся.

В закрытом советском обществе проблемы эмиграции публично почти не обсуждались, поскольку легальный выезд из страны на постоянное жительство был приоткрыт только для некоторых этнических групп, но даже для них он сопровождался огромными трудностями, психологическим шоком и травмами. По данным первого опроса по проекту «Советский человек», проведенного коллективом Левада-Центра в 1989 году, об эмиграции говорили в семьях лишь 6% опрошенных, примерно столько же собирались сами говорить об этом со своими детьми. Спустя почти 20 лет, доля людей, обсуждающих эту тему в семье, осталась практически без изменений (табл. 1, 2).

Таблица 1. Говорили с вами ваши родители, старшие в семье о чем-либо из перечисленного ниже? (в % от всех опрошенных, данные приводятся только по позициям,  сопоставимым в обоих замерах)

Таблица 2. О чем из перечисленного вы сами говорите (или собираетесь говорить) с детьми, внуками, младшими в семье? (в % от всех опрошенных, данные приводятся только по позициям, сопоставимым в обоих замерах)

Основной поток эмигрантов с начала 1970-х годов фактически состоял из евреев, которые обладали самыми высокими урбанизационными характеристиками, высшими показателями образования и квалификации среди всех национальных групп в СССР, а потому имели наиболее высокие социальные запросы и ожидания. Культурные ресурсы, рост национальной сплоченности, заметный с конца 1960-х годов, выводы, сделанные из практики государственного антисемитизма, длившейся с послевоенных лет, стигма катастрофы, делающая проблемы национального выживания особенно острыми, раннее включение в борьбу за гражданские права, - все это вместе стимулировало еврейскую эмиграцию или, иначе говоря, выталкивало евреев из СССР. Ассимилированное еврейство, точнее – та его часть, которая заново обретала в тот период свою культурную и этноконфессиональную идентичность, составляла эмиграционный потенциал позднесоветского общества.

Возможность выезда была ограничена формальным условием – «воссоединением семей», что для людей из этнических групп, не имевших значительной диаспоры, делало выезд невозможным. Однако начиная с конца 1980-х годов, пика либерализации советской системы в период перестройки, число выезжающих за рубеж начало стремительно расти. Возможность эмиграции стала не столь уж нереальной и для тех, кто не был евреем, армянином, греком, немцем или поляком.

Первые же исследования нынешнего Левада-Центра (бывшего ВЦИОМ) в 1989-1990 годах, в которых стали задаваться вопросы об установках респондентов на эмиграцию, поездках за границу, обрисовали ту социальную среду, в которой были распространены желания уехать - от мечтательной примерки ролей «тамошнего жителя» до вполне оформившихся «чемоданных настроений». По характеру эта среда мало чем отличалась от групп, которые за время перестройки составляли самый активный и дееспособный контингент демократизации общества и сопротивления прежнему режиму:  чем моложе и образованнее были люди, тем сильнее высказывались подобные желания. Иначе говоря, неприятие советского образа жизни выражалось в разных формах, в том числе и в эмиграции. По данным начала 1990-х можно было заключить, что неизбежным или желанным выходом эмиграция представлялась тем, у кого были сужены возможности социального продвижения или улучшения благосостояния, закрыты те социальные перспективы, которые определяли самооценку индивидов и их ближайшего окружения.

Еще до распада СССР желание эмигрировать было гораздо сильнее выражено среди самых образованных граждан, находящихся в социально активном возрасте. Но наиболее сильным оно было не в столицах - Москве и Ленинграде, где спектр возможностей для социального продвижения всегда был и остается сравнительно широким, а в столицах союзных республик и крупных городах. В столицах советских республик в это время уже начался процесс национального подъема, а, следовательно, и контроля над этническим составом кадров, усугубивший и без того тяжелое, дискриминированное положение высококвалифицированных представителей нацменьшинств. В крупных городах каналы мобильности, в сравнении с «центром», были сужены, отсюда – избыток образованного населения в крупных городах, его социальная  невостребованность, что также действовало как фактор «выталкивания» высокообразованных слоев за рубеж. Однако следует помнить, что в социологических опросах мы имели и имеем дело не с собственно актуальным поведением, а с мнениями, намерениями, не всегда реализующимися буквальным образом. Реальная готовность эмигрировать всегда была и остается существенно ниже, чем готовность декларативная, высказываемая в опросах. Тем не менее, при оценке социальных и политических процессов в стране чрезвычайно важно учитывать сами установки на эмиграцию, а тем более – их устойчивость в более чем двадцатилетней ретроспективе.

Судя по материалам наших опросов, 1990 год был для населения СССР самым тяжелым. Именно на него приходятся пики напряженности и фрустрации, страха перед возможностью государственного насилия (как средства подавить национальные и демократические движения), ожиданий и фактического падения жизненного уровня, распространения настроений безнадежности и депрессии. В последующие годы во всех республиках, за исключением России, процессы национальной консолидации резко улучшили психологический фон. Тем более что уже в 1990 году существенно либерализовался режим выезда по частным и неофициальным мотивам, начался процесс обсуждения нового закона о выезде, и прежнее мифологизированное отношение к «границе» и «жизни за границей» начало постепенно заменяться, пропорционально числу получивших возможность взглянуть на «тамошнюю жизнь», картиной более реалистической.

На тот период за границей побывали 10-11% советских людей (не считая служивших в армейских частях, дислоцированных за пределами страны, что составляло примерно 4% взрослого населения). Из них около 3/4 выезжали в туристические поездки, преимущественно в соцстраны, пятая часть (главным образом, привилегированный слой бюрократии) - в деловые и служебные командировки. Опыт работы по контракту в иностранных фирмах, учебы за рубежом, посещения родных и знакомых по частным приглашениям на тот момент имели немногим более 2% взрослого населения страны.

Но по данным 2011 года эта доля остается очень небольшой: 3% всего взрослого населения России бывали когда-либо (то есть, включая и советские времена) за границей в командировке на конференциях, лишь 1% - на работе по контракту, гранту, столько же на учебе или стажировке, а 2% - в гостях у родственников, знакомых. Основная масса – 12% всех опрошенных в 2011 году – были за границей только на отдыхе или в туристических поездках.

В начале 1990-х годов люди, реально готовившиеся к эмиграции, составляли, по данным различных опросов, около 0,5-0,8% всего взрослого населения, что, разумеется, не означало одномоментного выезда всех желающих. При этом уже тогда на массовом уровне обозначилась основная тенденция – преобладание установок на временную миграцию с целью заработать какие-то деньги и вернуться затем на родину, что по типу приближалось к экономической эмиграции, которая была характерна с 1960-х годов для испанцев, португальцев, турок, югославов, греков, поляков и др.

Сразу после августовского путча 1991 года среди наиболее политически и социально ангажированных групп недолгое время наблюдался подъем оптимистических настроений в отношении грядущих демократических и либеральных реформ. Однако отсутствие быстрых перемен, отрезвляющая, довольно тяжелая и жестокая реальность обвального хода перемен (особенно ощутимая для большей части населения, не включенного в реформы, не понимающего и не поддерживающего их хотя бы мысленно), слабость политической воли и авторитетности реформаторов, недостаточная их самостоятельность, зависимость от номенклатурной власти довольно скоро, уже к концу 1991-го – началу 1992 года, выразились в общем спаде настроений. Но разочарование, прежде всего, нарастало, конечно, именно в той части общества, которая заметнее других проявляла политическую ангажированность. Эмиграционные настроения в обществе оживились.

Можно утверждать, что именно в наиболее сложный период  начала 1990-х годов и произошел окончательный «исход» той высококвалифицированной и образованной части общества, которая по преимуществу и составила «советскую эмиграцию». На это время приходится практически окончательный исход из страны прежде всего евреев (а также иных представителей этнических меньшинств – немцев, армян и пр.). К 1992-1993 годам наиболее активная, молодая, но именно в силу этого и наименее адаптированная к сложившейся социальной системе часть евреев уже выехала из страны: средний возраст евреев в России на середину 1990-х составлял, по разным демографическим оценкам, свыше 50 лет.

При этом мы бы предложили рассматривать эту все еще этнически окрашенную эмиграцию конца 1980 - начала 1990-х годов скорее как декларативно политическую. В тех странах, куда направлялись эмиграционные потоки, уже не только сформировались достаточно надежные «базы», «опорные среды»  родственников и друзей, но и сложилась весьма благоприятная для эмигрантов, прежде всего евреев и немцев, миграционная политика стран, куда они направлялись (а направлялись они прежде всего в Германию и Израиль), - социальная поддержка со стороны государств, принимающих новых иммигрантов из СССР, а затем бывшего СССР, была весьма значительна. Поэтому такие «выталкивающие» факторы еврейской эмиграции, как всплеск антисемитской прессы, устойчивость антисемитской риторики в языке консервативных и патриотических партий и движений в Союзе и в России, как и сама социально-экономическая нестабильность в стране, выступали скорее психологическими основаниями для рационализации принимаемых людьми решений эмигрировать.

Но, с другой стороны, после первого шока, вызванного началом в России собственно экономических (гайдаровских) реформ, начался и процесс социально-психологической стабилизации. К этому моменту у наиболее образованных групп накопилось уже достаточно информации об условиях жизни за рубежом, о рынке труда, спросе на соответствующие профессии и специальности. Многие успели временно поработать в западных странах, так что прежняя проблема эмиграции как полного и необратимого разрыва со здешней жизнью начала терять остроту, приобретая более прагматический характер.

Как известно, наиболее оптимистично оцениваемыми и относительно стабильными в допутинский период были 1994-1995 годы – именно в этот период наблюдался и общий спад эмиграционных настроений в обществе. Общее ослабление декларативного желания уехать из страны (подчеркнем, что масштабы установок на реальную эмиграцию при этом практически не изменились) произошло, в первую очередь, за счет молодежи, которая начала обнаруживать в России новые для себя возможности. Если они и не были похожи на воображаемые картинки «тамошней» жизни, то все же обеспечивали молодежи положительный баланс удовлетворенности, пусть и хрупкий. Декларативные эмиграционные настроения переместились за 1993-1994 годы из столиц и крупных городов в средние, а затем и в малые, в которых тогда (как и сегодня, о чем будет сказано ниже) фиксировался максимум желавших уехать из страны. Но поскольку в действительности именно из этих социальных сред и тогда, и теперь выезд за границу как по делам, так и в турпоездки, в гости к «далеким» родственникам был минимальным, то применительно к середине 1990-х годов мы можем утверждать о возрождении – на фоне нараставших во власти, населении, массмедиа настроений изоляционизма и разочарования в «Западе» – российских мечтательных образов «другой», «райской», благополучной жизни, недостижимой в реальности.

Контекстом и фоном для этого послужило все более широкое распространение образцов «понижающей адаптации» к переменам в стране. Укреплялись установки на выживание и пассивное претерпевание невзгод, ширились процессы  деполитизации и социальной дереализации, массового вытеснения общезначимых социальных проблем, ослабления связей коллективной солидарности, круги доверия и ответственности сужались до собственной семьи и ближайших родственников. Все это повлекло за собой блокировку нормальных процессов реальной массовой миграции, характерных как для развивающихся, так и для развитых стран – эмиграции, прежде всего, образовательной и трудовой.

Социологический анализ дает возможность более адекватно воспринимать смысл, функции и возможные последствия названных процессов «понижающей адаптации». Соответственно, данные многолетних массовых опросов и их системный социологический анализ позволяют точнее оценивать и осознавать на этом фоне весьма устойчивые миграционные и эмиграционные настроения, довольно массовые в стране с сохраняющимися, более того –  периодически усиливающимися комплексами изоляционизма, мифологией «осажденной крепости» и т.п. феноменами. Нужно понимать, что установка на миграцию и эмиграцию и сегодня является в России не только и даже не столько  выражением нормальных для современных обществ миграционных процессов (связанных с получением более качественного образования, трудовой и деловой активностью, а также с личными и семейными обстоятельствами), но, прежде всего, выступает показателем массовых оценок сложившегося социально-политического устройства и места (или отсутствия достойного места) человека, его близких в этом устройстве.